Чужие
Январь, 2012.
Последний фильм Андрея Звягинцева вполне можно было назвать Чужие, если бы это название не вызывало столь прямых ассоциаций с космическими триллерами Ридли Скотта и Джеймса Кэмерона.
Трагедия как жанр у многих связан с представлениями о масштабных исторических катаклизмах или стихийных бедствиях, короче говоря – с кинематографическим (или театральным) размахом. Но стоит вглядеться, в творчество Шекспира (признанного мастера жанра), и становится совершенно ясно, что истинным материалом трагедий являются не войны и государственные перевороты (они не более, чем фон), а частная жизнь. И Гамлет, и Король Лир – это, прежде всего, семейные истории, а тот факт, что герои носят короны, можно рассматривать как простительную уступку социальной психологии времени, когда о человеке судили, прежде всего, по его происхождению.
Семейное бытие трагично, что всегда признавало христианство, – уподобляя брачные венцы мученическим. "Неслиянность и нераздельность" жизней, связанных семейными узами, конфликты между "естественными" биологическими функциями брака и социальными нормами (которые меняются со временем), любовь, ревность, готовность подчиняться и желание властвовать, да и вообще любые противоречия в совместной жизни легко доводятся до крайности. До истории с плохим концом.
Семья, таким образом, – идеальный материал для трагедии. Думаю, именно поэтому Андрей Звягинцев – режиссер, которому, по его же собственному признанию свойственно трагическое мировосприятие, снова и снова замыкает действие своих фильмов в узкий семейный круг. (Вскользь замечу что эта "семейная линия" творчества, на мой взгляд, роднит режиссера скорее с Бергманом, чем с Тарковским, с которым его постоянно сравнивают).
И критики, и апологеты творчества Андрея Звягинцева часто совершают одну и ту же ошибку: путают материал, с которым работает художник, и центральную тему его произведения. Сами по себе такие банальности как: "делать аборт нехорошо" или "родители любят детей, невзирая на их недостатки" могут послужить основой разве что для "мыльной оперы". Но в сердцевине каждого фильма режиссера скрывается фундаментальная дилемма, далеко выходящая за рамки частного быта. И именно она – движущая сила истории, которую рассказывает режиссер. В Возвращении это дилемма знания и веры, рационального поиска "доказательств" отцовской любви и безоглядного доверия, подразумевающего, что даже произвол может быть благом, если исходит от Отца. В Изгнании женское – животворящее и ранимое – начало противостоит непоколебимости и жестокости мира "настоящих мужчин". В Елене основной стержень, вокруг которого закручивается конфликт, можно коротко определить через противопоставление "свой-чужой".
Подобное восприятие окружающего мира уходит своими корнями в самую глубь истории. Это "мое" (племя, народ, страна), а это "чужое" – древнейший способ человеческого самоопределения: "слова "человек", "люди" (варианты "свой, свои"; "настоящие люди") на разных языках, в разных "углах" ойкумены и были первыми самоназваниями человеческих групп"[1]. В подобном противопоставлении практически всегда заложена как убежденность в превосходстве "своего", так и гораздо более опасная идея расчеловечивания "чужого". Справедливостью тут и не пахнет: "своим" прощается даже плохое, "чужим" ставится в вину и хорошее. Формулировка "сукин сын, но это наш сукин сын" гораздо шире конкретного политического анекдота. Идеи либерализма и индивидуализма при своем видимом антагонизме с "общинным" и "традиционным" наследием дали новый мощный толчок для развития подобного взгляда на мир. Что такое "война всех против всех", как не крайний случай межплеменной распри, где каждый человек является "племенем" ведущим войну против всех остальных? Войну, в которой "разрешено все, что не запрещено законом". Но можно ли всерьез рассчитывать на закон, если никакие моральные ограничения на "чужаков" не распространяются?
К счастью (а для кого-то, может быть, и к несчастью) реальный человек плохо соответствует такой индивидуалистичной модели. Тяга к сотрудничеству с другими людьми имеет не менее глубокие (в том числе и биологические корни) в человеческом естестве, чем внутривидовая конкуренция и вражда. Мало кого прельщает абсолютная свобода отверженного, мы любим и хотим быть любимы, тяжело переживаем разделенность и разобщенность. Будь это не так, революционная декларация "Во Христе нет ни Эллина ни Иудея" едва ли собрала бы столько сторонников в первом веке нашей эры, а в веке 20-ом лозунг "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" не смог бы вдохновить миллионы.
Взаимоисключающие желания: с одной стороны, объединиться с ближними в любви и взаимной заботе, а с другой, обособиться ото всех в раковине эгоизма: "я сам по себе", "я никому ничего не должен" – попеременно и одновременно терзают душу современного "цивилизованного человека". Они – движущая сила той трагедии, которая разворачивается в фильме Елена.
Семья в традиционном сообществе – важнейшее воплощение идеи "своего", а в обществе цивилизованном (и высоко конкурентном) – последний ее оплот. Многим критикам фильма кажется немотивированным брак между главными героями фильма. Мол, зачем понадобилась "простая" баба Владимиру – преуспевающему герою Андрея Смирнова? Такие женятся только на фотомоделях. Но в том-то и дело, что, каким бы богатым и "успешным" ни был человек, как бы ни утверждался в идеологии "все продается и покупается", для себя самого хочется все-таки другого. Некорыстного человеческого тепла, непроплаченной заботы, симпатии лично к себе, а не к статусу и деньгам. Самому горячему апологету рынка хочется нерыночного чувства. Очевидно, от Елены (героини Надежды Маркиной) он получает (или, во всяком случае, надеется получить) именно такую заботу. В паре "богатый старик – юная фотомодель" элемент купли-продажи был бы уж слишком очевиден. Да и к чему ему фотомодель? Как стандартная демонстрация статуса и мужской состоятельности? В его возрасте и положении уже никому ничего не надо "доказывать". Он может себе позволить, чтобы семейная жизнь оставалась его, в полном смысле слова, – частным делом. Эта женщина о нем заботится, эту женщину он хочет, ее преданность и личное бескорыстие проверены несколькими годами совместного существования. Почему бы и не жениться, оформив юридически фактическое положение вещей – долговременный союз, совместное ведение хозяйства et cetera?
Но, желая пользоваться всеми благами семейной жизни, желая искренней, а не "рыночной" заботы, Владимир в то же самое время хотел бы оставаться человеком, который "сам по себе", "никому ничего не должен". "Да почему же он должен помогать этому ленивому, никчемному, быдлу?" – возмущаются зрители-комментаторы, когда герой отказывается дать Елене деньги для внука. На этот вопрос есть простой и скучный ответ: "Потому что семья". Потому что семья – это "свои", а своим надо помогать. И не за то, что они "хорошие" и "достойные", а за то, что "свои". В русском языке отношение между семьями брачующихся выражается емким глаголом: "породниться". В нем отражено очевидное для традиционного сообщества принятия семьи мужа (жены) в родственный круг "своих".
Когда Владимир оказывает жене в просьбе о помощи ее внуку, он отказывает не в деньгах. Он, с позиций современного индивидуализма, декларирующего право человека самому решать, кто ему свой, а кто чужой, отказывает родным жены в праве считаться его родными, то есть попирает вековые, тысячелетние нормы человеческого общежития. Это в высшей степени рациональное решение. Герой Смирнова вообще человек весьма рациональный и при этом в высшей степени не умный (довольно типичное сочетание, к слову сказать). Он хочет взять "то, что удобно" и отбросить "то, что не нужно", не задумываясь о том, как "удобное" и "ненужное" соотносятся между собой, и не являются ли они частями единого, неразделимого целого. Взять из "традиционного брака" все лучшее – ласку, верность, бескорыстную преданность, и отбросить, "лишнее" "навязанное", "устаревшее" – взаимность и встречную заботу. При всей своей образованности герой совершенно не отдает себе отчета в том, что заявить женщине: "твои дети для меня чужие люди", – то же самое, что сказать: "ты для меня чужая". Разрыв. Он, повторюсь, не в деньгах отказывает сыну и внуку Елены, он отвергает сам факт существования рядом с собой подобных второсортных людишек. Именно это – отвержение – чувствует Елена, когда в ответ на его отказ спрашивает: "Почему вы, богатые, считаете себя лучше других?"
Этот встречный вопрос – и есть абсолютно точный ответ "по существу" монолога, произнесенного героем Смирнова в оправдание своей "практичной" позиции. Елена припоминает евангельское "И последние станут первыми", давая мужу повод для очередной саркастической реплики. Уверенный в себе индивидуалист, он отвергает как традиционную родовую мораль, предполагающую что в семье все "свои", так и мораль христианскую, провозглашающую равенство людей во Христе. Но, дважды отвергнув жену и ее семью, он при этом ожидает, что сама она будет продолжать относиться к нему "как к родному". Фантастическая аберрация восприятия действительности, полная неспособность поставить себя на место другого человека, просто глупость, в конце концов... "Свой-чужой" - обоюдоострая конструкция. Отчуждение никогда не бывает односторонним. Елена тоже посмотрит на мужа отрешенным, рассудительным взглядом "постороннего", и увидит не человека со своими достоинствами и недостатками, но помеху. Дальнейшее предсказуемо.
И речь не об оправдании поступка Елены. Трагедия на то и трагедия, что в ней редко встречаются правые и безгрешные (ну, разве что на второстепенных ролях). Оправдаем ли мы Гамлета, принца Датского, который по ходу мести за отца послужил причиной смерти множества людей? Но пьеса Шекспира – не апология Гамлета, а лишь печальная констатация того, что если королевство датское прогнило, а связь времен прерывается, значит, наступает время оскорбленных Гамлетов, которым происходящее нестерпимо. То же и Елена, которая, по словам самого режиссера, задумывалась как фильм об апокалипсисе. Если семья из места "породнения", из круга "своих" превращается в полигон взаимного отчуждения, – в такой семье может произойти все, что угодно. Нет такой низости или жестокости, на которую не был бы способен человек по отношению к "чужому", и горе тому, через кого приходит в мир соблазн: увидеть в ближнем низшее существо, не достойное ни заботы, ни сострадания. Не случайно (хочется верить) в фильм попал эпизод с избиением не то отечественных бездомных, ни то приезжих-гастарбайтеров. Он не просто характеризует внука Елены, не оставляя зрителю каких-либо иллюзий относительно человеческих качеств этого юноши, но выводит историю в социальное (и в конечном счете, всемирное) измерение. Муж Елены объявляет чужими родню жены и сам становится для нее чужим, компания подростков, самоутверждаясь смертным боем, бьет чужаков-гастарбайтеров, и все это разные образы одного и того же – нарастающего общечеловеческого отчуждения, которое до поры до времени прикрыто тоненькой пленочкой "цивилизованности", но в любой момент может прорваться сатанинским оскалом ненависти всех ко всем. Ненависть эту больше не сдерживает ни обычай (распад "естественных" семейных и родовых связей), ни разум (отказ от христианских и гуманистических ценностей).
Симметричная структура фильма (он – она, его дочь – ее сын) действует как своеобразный тест, кого выберет зритель? С кем себя отождествит? Мое впечатление (не претендующее, впрочем, на социологическую полноту) состоит в том, что еще до всякого криминала тонкий и интеллигентный российский зритель, завсегдатай кинофестивалей и "артхаусных" премьер однозначно принял сторону богатых и образованных против бедных и простых. И в этом смысле я готова признать правоту Максима Кантора, утверждающего, что любовь русского образованного слоя к "маленькому человеку" им самим сильно преувеличена[2]. Два одинаково никчемных потомства выводит автор на экран. Но разве кто-нибудь назовет Катю – героиню Елены Лядовой – быдлом? Казалось бы, если неглупый и образованный человек (а Катя именно такова) живет пустой, паразитической жизнью, с него и спрос должен быть больше, чем с того, кому пиво и телек с успехом заслоняют многосложную полноту бытия. Но спрос почему-то оказывается меньше. И я не вижу этому иного объяснения, кроме того, что Катя для определенной аудитории – своя, а Сергей – нет. Элегантная одежда, хороший макияж, свободная, ироничная манера общения с готовностью ввернуть в грамотную речь грубое "низкое" словцо, даже расчетливый цинизм – все это воспринимается образованным зрителем как приметы "нашего человека", в то время как растянутые "треники" сына Елены, тесный неизящный быт этой семьи с неприязнью отторгаются, как приметы "быдла" (само слово это было введено в оборот "приличными людьми" для "расчеловечивания" других, менее "приличных"). Но суть-то у конкурирующих представителей младшего поколения одна – паразитизм, равнодушие, эгоизм. Сергей, герой Алексея Розина, показан, может быть, даже и с лучшей стороны, он по-своему привязан к семье, хотя бы высказывает заботу о близких (правда, быстро перекладывает ее на чужие плечи), и не чужд благодарности, в то время как Катя не заботится ни о ком и ни о чем, принимает содержание от отца как нечто само собой разумеющееся. И все-таки Катя для зрителя: "бойкая, своенравная, харизматичная, острая на язычок, с чувством юмора девушка", а Сергей и его семья – "тараканы" (цитаты из типичной интернет-рецензии). Почувствуйте, как говорится, разницу...
Может быть, главный урок фильма (если только "тонкий" зритель, который шипит на выходе из кинозала что-то про "быдло, заполонившее все и вся" захочет его принять) состоит в следующем. Если мы, такие образованные и воспитанные, знающие толк в евангельских заповедях и хороших манерах, не задумываясь, клеим ярлык "быдло" на практически незнакомых людей и легко прощаем зло, когда оно облечено в приятные нам формы, то чего же мы хотим от других – нищих, необразованных и бесправных? Отчуждение разливается в мире (и в фильме это показано) не только дикостью бедных, но и высокомерием умных. Фашизм не обязательно должен принимать формы, знакомые по Третьему Рейху. Отказ ближнему в праве на человеческое отношение на основании его меньшей образованности и неспособности "преуспеть" – ничуть не лучше превосходства "по крови". Апокалипсис происходит здесь и сейчас, в вашей душе и в моей душе.
Мария Кондратова
"Семья и школа" №1/2012
[1] С.Я. Козлов ''История, записанная в имени народов''
[2] Максим Кантор ''Лишний человек среди лишних людей''