Жизнь, выведенная из равновесия
10.11.2011
Елена – простая русская баба и героиня древнегреческого эпоса, причина межконтинентальной войны, с которой началась европейская цивилизация. Елена – перемена, она проходит между мирами. Миры самодостаточны и раздельны, кроме Елены, их ничего не связывает. Непреодолимое море разделяет греков и варваров, виды на XXC и на ТЭЦ, Лондон (первоначальное место съемок) и Москву. В телевизионном разговоре с Познером Звягинцев ужасается непреодолимости, пропасти, разделившей сегодня в России богатых и бедных. Но это не значит, что он хочет вычеркнуть из памяти тектонический сдвиг в человеческой природе, произошедший за последние 20 лет. Напротив, именно этот сдвиг – "внутренний апокалипсис", зрелище чудовищной перемены, "таума", приковывает к себе взгляд художника. Это его правда.
Елена – мистерия. Все прочее – декорации, берега, по случаю различающиеся как левый и правый. В 90-е царствовал случай: одни успели, другие нет. Так или иначе миры оформились, и нынешней эпохой правит географическая истина о противостоянии двух материков на месте некогда единой страны. Однако береговые очертания с зеркальной точностью дополняют и воспроизводят друг друга: Сергей молодой, Владимир пожилой, один сидит с пивным пузом, другой ездит в спортклуб, у одного жена беременеет третьим ребенком, у другого бесплодная дочь, "гнилое семя", жена Сергея простушка, дочь Владимира нигилист и циник. Простые бинарные оппозиции лишь подчеркивают неразличимость: оба самца бездельничают, доминируют в своем мире, отвлекаясь от заданной программы, чтобы сказать женщине "принеси". Оба думают, что используют Елену, что они активны в отношениях с ней. Но им незнакома мужская агональность, стремление превзойти себя и всегда желать большего, состязательность для них ограничивается рамкой экрана. Противопоставление двух миров как гармонии и хаоса иллюзорно. Мир подмосковной окраины также вписан в компьютерную игру по чужим правилам, как и мир дома на "золотой миле". Сергей, сын, и Владимир, муж, – это всего один персонаж, просто помещаемый в разные ситуации. Последние уже стали первыми, потому что "иных нет", замечает Катя. За неимением иного Звягинцев различает не правое и левое, а стихию исторического становления и компьютерную графику упорядоченных территорий, по которым оказались разбросаны прежде равные друг другу, ископаемые "советские люди". Если принять авторское тождество последних и первых, то очевидна беспомощность вопросов о том, на чьей стороне режиссер, на чьи деньги он снял свое кино и для какого зрителя он работал. Нужно закрыть на все это глаза, чтобы увидеть Елену: этот фильм ее зеркало. Ей нечему учиться у мира, в нем нет глубины, трансцендентности, тайны. Даже икона в церкви не приносит спасения, но способна лишь отразить и вернуть Елене образ самой Елены. Только ей доступен диапазон эмоций от радости до печали. Прочие персонажи монотонны, не способны преодолеть свою роль, не в силах ничего изменить, они все потенциальные жертвы. У судьбоносной Елены широкий выбор, она произвольно милует и казнит.
Елена – свободное движение, преодолевающее границы якобы изолированных миров. Лейтмотив фильма минималистский, упорный, неотменимый. Это единственная реальность, как смена планов в Койяанискаци (в обоих фильмах использована музыка Филипа Гласса). Елена – "жизнь, выведенная из равновесия", жизнь, нарушающая баланс. В финале Койяанискаци взгляд фиксируется на пылающем обломке взорвавшейся ракеты "Атлас", вращающемся на фоне бескрайнего синего неба. Берегов и размеченных территорий больше нет, происходит чистая трансгрессия (как ее однажды определил Э. Надточий). Точно также Звягинцев фокусируется на Елене, ее развитии. Круг истории замыкается, последние стали первыми, ибо остались те же. Нюанс, датирующий тысячелетье на дворе: вместо доисторической наскальной живописи (Койяанискаци) в фильме Звягинцева – ворона-москвичка.
"Все движется любовью". Сергей с женой плодятся и размножаются. Катя шутит, что отказалась от наркотиков, и теперь ей осталась единственная отрада – секс. Безмятежность Владимира рассеивают медсестры и посетительницы спортклубов. При этом каждый уверен, что контролирует свои чувства. Но беременности случаются столь же непредсказуемо, как бесплодие, как посткоитальный инфаркт. Катя делает вид, что отсутствие животного автоматизма в продолжении рода – это свободный рациональный выбор. Но биология и боги уже распорядились. Нерожденные дети Кати словно сгинули на Троянской войне. Героев уже не осталось. Только Елена Прекрасная свободна от власти эроса, именно поэтому она – движущая сила античной истории. Стремление Владимира разрешить проблему в отношениях через секс вызывает у Елены смех. Для таких, как Владимир, договориться, прояснить отношения, значит поиметь. Он забывает, что источник его любовной энергии заимствованный, чужой. Он просчитывается. В чем причина инфаркта, который с ним происходит? Нагрузка на тренировке? Обмен взглядами с незнакомкой в розовом? Владимир может так думать, потому что наверняка уже позабыл про примирительный секс с Еленой и таблетку виагры, принятую еще дома до тренировки. Он не замечает, что якобы подконтрольная жизнь ему не подвластна. Елена не изобретает идеальное преступление, она просто выявляет сокрытое. Медицинские заключения после смерти и после инфаркта должны подтвердить друг друга, ведь виагра в всех случаях действует одинаково. Из-за рецидива заподозрить роковое вмешательство невозможно. Причина жизни и смерти не вычитывается из сравнения двух анализов. Никаких следов.
Люди по-разному относятся к судьбе. Мужчины уверены, что судьба-женщина (vita femina) их законная собственность. Женщины ощущают неравенство. Жена Сергея почитает Елену с почти религиозным рвением, призывает всех заботиться о бабушке, восторгается ее дарами и деяниями. Катя пытается быть нигилистом, но она не привыкла бороться, поэтому отрицая она всегда смиряется. Судьба подарила ей богатого отца, но судьба же забирает половину наследства. Вместо того, чтобы протестовать, отстаивать свое, Катя способна только иронизировать. Катя не самостоятельная фигура – она точный антипод жены Сергея. Та же неспособность противостоять судьбе, но в иных обстоятельствах. Ей в чем-то повезло больше (деньги), а в чем-то меньше (дети). В. Голышев написал, что Катя новый человеческий тип, в наследство которому завещаны десятые годы. Даже если это так, половина этого наследства уже отписана на другого.
Фильм провоцирует на моральные дилеммы: стоит ли жизнь старого бездельника того, чтобы спасти от армии молодого лоботряса? На эту тему можно крутить ток-шоу, в фильме даже это подсказано. Люди в телевизоре взвешивают резоны. Но судьба произвольна, как хочет казнит и милует. Как сравнить между собой не два резона, а две любви? Елена так захотела, судьба такая. Звягинцев показывает спонтанность жизни. Все очень запутано, но в то же время элементарно. Житейская история, жизнь в истории. Высокий постмодернизм, совпадающий с античной классикой. Телевизионный диалог с Познером был чрезвычайно выразителен: расхлябанный больной лицедей морализаторствует, тогда как мастер со здоровым ощущением жизни озабочен лишь правдой творчества. Есть больной постмодернизм, в котором мы сейчас живем, где нашей мыслью правят берега чужих территорий и навязанные бинарные оппозиции. В нем можно, конечно, причудливо совмещать купол ХХС и башню ТЭЦ в надежде на спасительную эпифанию "атомного православия". Можно изо всех сил отталкиваться от одного берега, чтобы удариться лбом в другой. Но можно, как это удалось создателям фильма Елена, ориентироваться на себя, на свое ощущение здравого в жизни, правильного не в смысле исправленного, но правдивого. И тогда не важно, где снимается фильм, в каком веке происходит история. Нелепо думать, что съемки в Лондоне помешали бы раскрытию какой-то заповедной "русской правды". Тарковский (изящное подношение которому в фильме – выезд из спирального туннеля под музыку Баха, без малейшего пафоса, на переключении радиостанций) в Италии снял Ностальгию, даже более русофильский фильм, чем Андрей Рублев. Художник собирает в своем фильме бинарные оппозиции – Запад/Россия, богатые/бедные, греки/варвары, прошлое/настоящее, – но не дает им завоевать себя. Он использует их на свое усмотрение, лепя из них собственную историю или скорее позволяя истории выразить себя в произведении искусства. Запад также хорошо узнает себя в русском отражении у Толстого и Достоевского (на незримое присутствие классиков намекает эмблематичная смерть лошади под поездом), как и Россия в Западном. Но, имея дело с зеркалом, одни отражаются в нем, а другие всего лишь отражают.
Алексей Глухов
Философский блог