Не стоит путать борьбу с законом с борьбой за фильм
20.07.2014
Андрей Звягинцев показал новосибирцам своего Левиафана за три месяца до его выхода в прокат и поговорил с Тайгой.инфо о преимуществах недочитанных книг, праве режиссера на авторское высказывание, бунте против системы, одноклеточных троллях, русском ужасе и министерских чиновниках в посудной лавке. Новосибирские зрители посмотрели четвертый фильм Андрея Звягинцева 30 июня на творческой встрече с режиссером в "Победе", за день до вступления в силу закона о запрете ненормативной лексики в произведениях искусства. Удостоенный приза за лучший сценарий на Каннском фестивале Левиафан получил прокатное удостоверение и осенью будет показан в кинотеатрах. Рецензии на картину до этого лучше не читать, чтобы не портить впечатление от неожиданного финала — говоря словами критика Антона Долина, "невероятно мощного и сокрушительно трагического".
Можете назвать из своего зрительского опыта самый запомнившийся финал фильма, когда вы себя так же чувствовали, как мы после Левиафана?
Ну, я не знаю, как вы себя чувствовали после Левиафана. Могу только догадываться. Одно из сильных впечатлений... Вы помните фильм Фассбиндера Почему господина Р охватило безумие? Не видели его? Я тогда ничего рассказывать не буду, чтобы не сеять спойлеры, но у меня был шок, это точно. Посмотрите, замечательный фильм. Он так убаюкивает тебя сначала этой почти документальной правдой о жизни героя, долго, длинно. Каждый эпизод фильма решен одним планом. Люди сидят в конструкторском бюро и молча чего-то там чертят. Вот герой на работе, в диалоге с женой, с друзьями, пьянки какие-то, вот он в школу приходит, учительницу слушает, как все отцы слушают, молча и печально. В общем, жизнь обывателя, причем рутинная. А потом — такое. Причем к этой минуте я уже думал: "Ну Фассбиндер, да, ну хороший фильм..." Дескать, хороший и не более. Я сидел в зале, и у меня просто перехватило дыхание. Ощущение шока.
Я правильно понимаю, что финал, отсылающий к истории Марвина Химейера, о котором вы во многих интервью рассказываете, где герой садится на бульдозер и крушит здание администрации, — он был в первоначальном варианте сценария? И вы от него отказались, когда почувствовали, что у нас такой финал не возможен...
Да, было ощущение, что это не лучший финал... Нет, вообще-то, конечно, такое возможно, но в истории Левиафана нам не хотелось давать такую финальную точку. Я помню, мы даже подбирали подобные случаи из ленты новостей. Истории, рассказывающие о бунте человека против системы. Один случай, просто ужасающий, меня очень сильно впечатлил — когда женщина, причем чуть ли не тут, в Новосибирске, пришла в офис партии "Единая Россия" и осуществила самосожжение.
Да, это здесь случилось, буквально через два дома отсюда.
Да? Такие истории всегда возможно отыскать. И это даже не бунт, а самоубийственный жест. Самоубийство как отчаянный шаг, способ докричаться до глухоты бюрократической системы, провозгласить справедливость. Пусть таким вот бессмысленным и страшным способом, абсурдным жестом, но утвердить свою правоту. Мы отказались от подобного финала, потому что, ну, по совести сказать, если бунт осуществился на экране, мысль зрителя словно бы останавливается и замыкается на этой патетической финальной ноте. Зритель всплакнул, пожалел героя и пошел домой спать. Круг замкнулся. А ведь это иллюзия, потому что круг этот вечен. Такую мысль может подарить тебе только открытый финал. Когда история внутри самой себя замыкается, зритель удовлетворенно вздыхает: "Ух, круто!" Выходит из кинотеатра и говорит: "Что там у нас на ужин?" Что называется, кладёт книжку на полочку: дескать, всё, я уже её прочел. А в нашем случае — это не прочитанная книга. У тебя нет последней страницы, ты все думаешь о фильме, и он в тебе проделывает какую-то свою работу.
Я понял еще на Елене, а после Левиафана убедился, что вы от созерцательных картин, которые все хором сравнивали с Тарковским, пришли к более прямым и точечным высказываниям. Но не ударились при этом в публицистику, а остаетесь в пространстве искусства. А вы по рукам себя не били во время работы над фильмом, чтобы эту грань не перейти?
Этот фильм не мог получиться публицистичным. Я всегда был уверен, что материал Левиафана обладает универсальным потенциалом. И он лежит именно на территории искусства, а не актуальных политических высказываний, как бы того ни желали видеть в фильме те самоцензурирующие радетели Отечества, кто всякий раз и на всякий случай "на воду дует". При этом все реалии нашей с вами Родины в этом фильме совершенно узнаваемы. Кабинет мэра — это реальный кабинет мэра. Мы ничего не меняли там, как вошли, так и снимали. Путин как там висел, так и висит. Портрет еще 2003 года. Мало того, он вышит, этот портрет. Я увидел — решил, что холст. Подошел ближе, смотрю — нет, вышитый, аккуратненько так, с любовью и изяществом. В общем, мы только графин со стаканом добавили в интерьер, и всё. Даже иконы в его шкафах так там и стояли.
Графин-то у него, наверное, есть. Он просто, когда вы пришли, убрал.
Я просто хочу сказать, что мы вроде как имеем дело с реальностью, но понятно же, что на самом деле это игра, это территория искусства. У нас там, наверное, найдутся некоторые гиперболы, но за счет этого появляется выход не в публицистику, а в силу универсальности, обобщения во всех смыслах слова. "Онтология русской жизни", как кто-то написал.
Зрители, которые два года назад считали, что Елена — это фильм про противостояние богатых и бедных, сейчас будут говорить, что Звягинцев снял кино против РПЦ. Почему так происходит, по-вашему? Потому что проще не погружаться и воспринимать только один слой?
Знаете, сегодня утром я увидел свое интервью на сайте одной газеты. Ничего такого, автор даже более изящно написал, чем я говорил. Но дело-то не в нем. Дело в том, что я вижу там комментарии, а их — 26. Публикация только что вывешена, а их уже 26! Я их тоже прочел и понял, что меня ждет. Там реакция на реплику относительно ненорматива, что закон этот не взвешенный, поспешный и досадно, если зрители будут выброшены из пространства картины запикиванием. То есть ты пытаешься объяснить, что ненормативная лексика тоже часть языка, что язык развивается по своим собственным законам, а не по спущенным с министерских высот, а в ответ тебе — настоящие матерщинники, просто какие-то одноклеточные... Загляните ради любопытства. Это такая мерзость. Там, кажется, собрались вообще все боты с троллями. Кажется, будто все они на полставки в этом издании подвизаются. "Какие же чернушники эти режиссеришки", "чего эту псевдоинтеллигенцию так все превозносят" и так далее. И вот они, конечно, только свое любимое, родимое Отечество, "измазанное, испоганенное либерастами", в фильме увидят. В сентябре, когда он пойдет в прокат, разверзнется эта мрачная черная дыра, я уже сейчас в этом не сомневаюсь. Я и раньше понимал это, просто масштабов не представлял.
Все-таки будет осенью прокат? И вы не будете редактировать фильм под закон о мате?
Не знаю. Есть в законе нюансы, которые надо изучить. [Продюсер фильма Александр] Роднянский говорил мне, что юристы основательно его проштудируют. Так что я не исключаю, что могут отыскаться какие-то лакуны в тексте закона, которые позволят нам показать фильм без купюр. Хочу подчеркнуть, когда я говорю о "купюрах", речь не идет о сокращениях в материале самого фильма, речь только и исключительно о "замалчивании" тех мест в тексте, где звучит ненорматив. И это, как мне кажется, болезненно скажется на восприятии, потому что такие вкрапления "пустот" в звуке не помогают погружению. Они будто бы выбрасывают тебя, зрителя, на берег, и тебе снова нужно входить в фильм. Но главный миф, который бы мне хотелось разрушить, — это миф о том, что Левиафан весь бурлит и живет только ненормативом. Это не так, там не так много ненормативной лексики. Может быть, в первой трети фильма она встречается несколько раз, но всякий раз совершенно органично, оправданно и совсем не многоэтажно. Все слова, звучащие там, совершенно узнаваемы и общеизвестны. А потом зритель забудет, что ненорматив в фильме звучал вообще. Он только задает тон, правила игры, погружает в среду, рисует одним штрихом все эти яркие характеры и совсем не несет какой-то сокрушительной или злонамеренной силы.
Но может ведь возникнуть такой надзаконный запрет не из-за мата, а как раз из-за финала. Будете бунтовать?
Не знаю. Не будем забегать вперед.
Один фильм, который вы видели на "Кинотавре", сразу снимался в двух версиях, цензурной и оригинальной. Автор готовился к прокату после 1 июля. Это способ бороться или это один из выходов сдаться, как вам кажется?
Скажите, а как можно бороться с законом? На этапе рассмотрения — да, может быть. Мы этот этап профукали. Отчего-то только теперь, после вступления закона в силу, значимые, авторитетные в стране фигуры заговорили о том, что закон этот непродуман, как минимум, и требует пересмотра, как максимум. Давайте посмотрим на вопрос борьбы с практической стороны. Кто готов сегодня рисковать своим местом, бизнесом, перспективой и так далее? Если предположить, что автор готов пойти против закона, то на это не пойдет прокатчик — он просто не поставит фильм в репертуар. Тут необходима консолидированная позиция деятелей искусства, позиция, утверждающая право автора на высказывание.
Мы говорим с вами о дебюте. Режиссер снял первую свою картину, в которую он верит, которую сделал со всей своей любовью и радением. Конечно, он хочет, чтобы его первый фильм увидели, хочет вернуть затраченные средства и так далее. У него просто нет выбора — либо фильм не увидит никто, либо его увидят в другой версии. (Уже после нашего разговора с Андреем Звягинцевым режиссер Комбината "Надежда" Наталья Мещанинова заявила, что "не нанималась сладко петь для министров", — прим. Тайги.инфо.) Снять в двух версиях сразу — возможно, это и есть борьба за фильм. И тут не стоит путать борьбу с законом с борьбой за фильм.
Ну хорошо, а режиссер, у которого вышел уже четвертый фильм, и все, включая четвертый, собирают призы по всему миру?
Хотите честно? Я абсолютно уверен, что Левиафан увидят все, кому нужно его увидеть. И именно в авторской версии. Если даже в России фильм не выйдет в прокат, люди рано или поздно скачают его в сети или купят на DVD. Комментаторы же, о которых я говорил, лучше бы его не смотрели вовсе, потому что он не заставит их задуматься, а будет только опасным раздражителем. Потому что задумываться-то нечем, зато первая сигнальная система в действии. Фильм куплен пятьюдесятью странами, и там он будет показан, разумеется, без купюр, потому что закон распространяется только на одну территорию.
Вообще, Россия стала, наверное, третьей страной после Ирана и Северной Кореи, где цензурой регламентируются авторские высказывания. Всё это очень печально, потому что в действительности является недобрым знаком к ужесточению условий для творчества. Не исключено, что следующим шагом может стать требование к художникам воздержаться, читай — отказаться, от интерпретации классических произведений, например. Эта поступь министерских чиновников отдает таким отвратительным прошлым, знаете, когда Зощенко или Ахматову разные люди в пиджаках учили, как надо писать. Или внушали Шостаковичу, что не ту музыку сочиняет, надо бы другую. И такие люди, которые считают возможным вторгаться в сферы, совершенно им неведомые, подобны слонам в посудной лавке. Они разрушают тонкие связи между временем и художником, между замыслом и аудиторией, между музыкой сфер и поэтом. Любые ограничения в сфере культуры — это настоящее варварство.
И если вас поставили во главе ведомства, которое должно заниматься культурой, этой "отраслью народного хозяйства", — я сейчас цитирую министра [культуры Владимира] Мединского, — займитесь другими вопросами, куда более важными. Организацией нормальной, здоровой конкурентной среды для создателей произведений искусства. Займитесь авторским правом, вопросом, не решенным до сих пор, оставляющим авторов жить в нищете, лишающим их законного права получать роялти от реализации интеллектуального труда. Займитесь тем непростым, наверное, делом, чтобы люди искусства получали нормальные зарплаты, а не превращались в поденщиков, рыщущих, как волки, в поисках нормальных условий или заказов на свой труд. Да мало ли еще дел у министра?! Только, ради Бога, не влезайте в законы творчества, регламентирует которые только сам художник! И только его внутренний цензор, именуемый чувством меры, решает, что можно, а чего нельзя.
Ладно, давайте напоследок о хорошем. Об актерах. Насколько я знаю, Роман Мадянов всех так потряс в Каннах, что критики даже жалели, что у фестиваля нет приза за лучшую роль второго плана.
Мадянов прекрасный актер, да. Когда уже стало понятно, что мы движемся в сторону Мадянова, я вспомнил, что не так давно его снимал в своем фильме Жила-была одна баба Андрей Сергеевич Смирнов, сыгравший у нас в Елене Владимира, с которым мы очень сдружились. Я звоню и спрашиваю: "Андрей Сергеевич, что скажете? Что ждать от Мадянова, как вам с ним работалось?" И он мне просто так, буднично говорит: "Мадянов? Ну, это гений". Я переспрашиваю: "Вы серьёзно?" "Андрей, он — гений. Он может сыграть всё. Настроите этот инструмент, как вам нужно, и он сыграет всё, что угодно".
В сцене, когда пьяный мэр приезжает к Николаю, у нас было пять или шесть дублей крупного плана Мадянова. И первые три он юморил, и это было очень смешно, упоительно смешно. Но я чувствовал, что там должно быть что-то еще, что-то значительно большее. Мы сделали паузу незначительную, и я ему говорю: "Роман, это у нас уже есть, три дубля уже в кармане, давайте теперь сделаем другое. Что-то такое, чтобы по ногам холодок потянул. Этакий русский ужас. Чтобы мэр ваш, как колосс, уперся ногами в землю и посмотрел так, чтобы страшно стало". Мадянов сказал: "Понял". И три следующих дубля сделал именно так. И смех остался, и с ним еще что-то пугающее. Такой, знаете, страшный Гоголь.
Кирилл Логинов
Тайга.инфо