"Это только в сказке герой побеждает зло"
12.01.15г.
Давайте начнем с выдвижения на "Оскар": оно, вопреки опасениям, состоялось. Как думаете, есть реальные шансы?
Понятия не имею, "оскаровский" наш фильм или нет, если вы об этом. Я в таких вопросах плохо ориентируюсь, о вкусах американских академиков мне сказать нечего. Во всяком случае, делая кино, о премиальных перспективах не размышляю, как не думаю о том, на какой лоток предложить фильм для продажи. Я не продавец. В этом полагаюсь на американского прокатчика, Sony Pictures Classics. Они, конечно, заинтересованы в победе. У Sony огромный опыт работы с такими фильмами как наш, так что шансы, наверное, есть. Остальное зависит от судьбы.
Гораздо интересней вопрос, как так случилось, что Левиафан пробил брешь в этой бетонной стене: был все-таки выдвинут оскаровским комитетом России на соискание премии? Произошел прорыв: номенклатура проиграла этот раунд. Извечное и всесильное российское кумовство вдруг дало сбой. Причины две: скандал 2011 года, на который оскаровская комиссия отреагировала значительным расширением своего состава. Теперь в нее попали люди не ангажированные номенклатурой, в комиссии появилось больше свободных людей, способных высказывать самостоятельные мнения. И вторая, главная: профессиональный подход к делу продюсера Левиафана Александра Роднянского.
Левиафан во многом противоположен всему, что люди привыкли видеть в фильмах Звягинцева: он рассказывает об актуальной реальности, уходя от открытых метафор, абстракций, метафизики. Насколько осознанным было движение от Возвращения к Левиафану?
У меня нет рациональной стратегии изменения курса. Я уверен, что делаю один большой фильм: как начал двеннадцать лет назад с моими друзьями и соавторами рассматривать некоторые интересующие нас идеи, так мы и продолжаем делать это по сей день. Я смотрю на это движение, как на естественный процесс творчества, который не регламентируется ни конъюнктурными, ни рыночными соображениями. Могу сказать одно: Левиафан стал ответом на многое из того, что происходит сегодня в стране, однако это было лишь толчком к созданию фильма, рассматривающего куда более важные проблемы человеческого бытия, чем просто и только актуальную и злободневную перспективу.
Здесь обманчивое начало: красивые пейзажи, музыка Филипа Гласса… А потом музыка замолкает, пейзажи исчезают – и начинается собственно история, которая похожа уже на что-то совершенно другое. Больше на репортаж, чем на так называемое "высокое искусство".
Меньше всего рассматриваю Левиафан как публицистическое высказывание и уж тем более репортаж. Дело ваше как на это смотреть, но я вижу здесь совершенно другое. Что касается Филипа Гласса, его музыка обладает огромной силой и выразительностью. Она составляет собой "раму" к нашему фильму, и мне кажется, возвышает эту историю на какую-то значительную высоту. Она словно бы отрывает от земли трагическую и, вместе с тем, вполне тривиальную коллизию и придает ей некое надмирное звучание. Гласс предлагал написать оригинальную музыку еще для Елены, но тогда сложилось так, что написанная им уже давно симфоническая музыка была идеальным решением для фильма, и мы договорились поработать над оригинальной музыкой для следующей картины. Так вышло, что наши с ним сроки не совпадали, мы не могли ждать полгода, пока Гласс освободится и сможет заняться работой над партитурой к Левиафану, и тогда мне пришлось исходить из сочинений, написанных им для других целей.
То есть, с Глассом вы так и не встретились?
Нет, к сожалению, пока мы с ним не встретились. Но это только пока, надеюсь. Хотя, не так давно, когда мы только приступили к работе над звуком Левиафана, случилось со мной удивительное происшествие. Я прилетел в Женеву по делам никак не связанным с фильмом, и в аэропорту у транспортера с багажом увидел Филипа Гласса собственной персоной. Я решил, что это добрый знак, и что его музыка точно должна звучать в фильме. Сомнений в этом на тот момент не было никаких, но сам по себе факт, согласитесь, такой редкой встречи только укреплял решимость. Я даже позволил себе сфотографировать его на телефон, украдкой. Чего не делал никогда прежде.
К разговору о знаках. Ведь ваши фильмы практически из них и состоят, в них нет ничего случайного – и одних это восхищает, а других бесит. Но этот перфекционизм, наверное, дается немалой кровью – я говорю о режиссерском ремесле как таковом?
Я не жалуюсь, но чего стоили три года сомнений и рефлексии, прежде чем окончательно решены были все вопросы, связанные с замыслом. Да и с остальными фильмами бывало непросто. Ты приходишь на свою будущую площадку, где, как ты мечтаешь, будет построен дом – декорация для фильма – и находишь там вспаханное поле и посаженные ростки будущих акаций. "Видел бы ты себя!" – сказал мне оператор Миша Кричман, когда мы это нашли у оврага в долине, на юге Молдавии, где собирались построить дом главного героя для съемок Изгнания. Глубоко вспаханная борозда, черенки будущих деревьев, которых впомине не было еще три месяца назад… Разумеется, это трудно. Как и любая другая серьезная работа: не меньше, не больше. Снять фильм – это тяжелая задача, а снять его таким, каким ты его хочешь снять, еще тяжелей. Так сложилось, что Левиафан был самый трудный из всех моих фильмов. Он действительно дался нам большой кровью.
Однако потом сидишь с материалом – а это было восемьдесят пять тысяч метров пленки, – и размеренно, никуда не спеша, монтируешь изображение, наблюдаешь, как на твоих глазах рождается фильм. И вот что скажу: ничего более полного и настоящего в жизни своей я не испытывал. И потому, когда я делаю кино, другого мотива у меня и нет: просто хочу вновь почувствовать себя счастливым, а жизнь свою исполненной смысла.
Вернемся все-таки к вашей эволюции. Раньше в ваших фильмах не было места для актуальности, в Левиафане буквально все на нее нанизано – хотя в основе и какие-то вещи вечные, вневременные.
Меня буквально обожгла история Химейера (сварщик из Колорадо, бульдозером разрушивший цементный завод, который пытался отобрать у него дом – прим. "Афиша"). Я услышал ее от своей переводчицы в Америке, которая была моим ассистентом на съемках новеллы для альманаха Нью-Йорк, я люблю тебя. Этот реальный случай произошел в Штатах, в одном маленьком городке. Мне о нем рассказали между делом, как-то за обедом, но он меня просто пронзил. И я тут же решил, что это надо делать. Целый год я убеждал моего друга и соавтора Олега Негина, чтобы он снисходительнее отнесся к этой истории – не очень она его поначалу вдохновляла, хотя потом он ее развернул и наполнил мощным и вдохновенным потоком смыслов, столь важных именно для нас, живущих в России.
К разговору об актуальности: помню, Елену все вспоминали в дни беспорядков в Бирюлеве.
Давно заметил: для многих "актуальность" – это "злоба дня" или указание на место и время действия. Скажем, "Москва, 2014-й год". А для меня актуально все, что человек создает сегодня. Современное – это вовсе не обязательно рассказывающее о сегодняшнем дне, это что-то, что важно услышать твоему современнику о самом себе, а человек едва ли изменился за последние несколько сотен лет. Зачем путать кино с новостями по телевидению? По-настоящему важен только язык, на котором ты можешь говорить о чем угодно: хоть о новых гаджетах, хоть о вечном. А про Бирюлево… Меня даже приглашали в какие-то телевизионные шоу в связи со всем этим. Но мало ли кому какие параллели и пророчества померещились? Ну, снимали мы в соседнем доме с тем, где жил погибший парень. "Поверни он камеру на двадцать градусов правее, и в объективе будет виден тот самый рынок…". Ерунда все это, дешевый подгон. Вот Куросава как-то раз ответил на вопрос о том, почему он установил камеру в определенном месте, снимая последний план фильма Ран: "Повернул бы я камеру на пять дюймов правее, в кадр бы попала вывеска Coca-Cola, а на пять левее – Токийский аэропорт". Всё рядом, одномоментно. Всё актуально. И фильмы Куросавы, и Бирюлево, и новости из интернета, и твоя собственная жизнь.
То зло, которое повсеместно творится в России, связано не только с тем, что у нас бессовестная власть, но и с тем, что люди, отвечающие за совесть, перестали за нее отвечать. Мысль небанальная. Вспоминаю, кто до вас ее выражал, – и никого, кроме Pussy Riot, вспомнить не могу.
Дъявол сделал с Иовом все, что позволил ему Бог: "Делай с ним, что хочешь, только душу его не тронь". Человек, который писал это тысячи лет назад, понимал: Бог может позволить сделать с тобой что угодно. Рубить топором, колоть ножом, оклеветать, бросать в застенки, но душу твою не тронет, потому что эту мену осуществить может только сам человек. Когда читаешь последнее слово Толоконниковой в суде над ней, чувствуешь всем сердцем, что более сильной проповеди ты не услышишь от тех, кто самим своим служением призваны говорить людям правду. Поступок девушек группы Pussy Riot, конечно, не однозначен, но кто из нас может похвастать тем, что всегда безупречен в своих действиях? Мотив и содержательная часть их поступка были совершенно честны, искренни и глубоки по своему происхождению.
В Левиафане нет сильного героя, способного противостоять злу. Это так?
Как противостоять злу, которое разлито повсеместно, которое пронизывает все слои жизни? Персонифицировать его в каком-то конкретном человеке – бессмысленно, потому что это как в сказке про змея-горыныча, отрубил одну голову, на ее месте вырастает новая. Это только в сказке герой побеждает зло. В жизни нет более верного направления в борьбе, кроме как побеждать самого себя, "по капле выдавливать из себя раба". И потом, почему непременно всем нам нужен герой? Николай в нашем фильме – не Иов, конечно, и не святой. Но он чист сердцем и не сделал никому зла. А может, герои именно такие?
В главной роли у вас Алексей Серебряков, очень известный актер. Да и Владимир Вдовиченков, и Роман Мадянов: впервые в вашем фильме такое количество звезд. Трудно было с ними?
Все они очень разные, у каждого свой способ подхода к игре и свойства натуры, разумеется. Нужно было добиться, чтобы все они играли в одну игру. В итоге, мне кажется, в фильме сложилось ощущение ансамбля. Некоторых актеров я для себя открыл впервые. Аню Уколову, например. Потрясающая актриса – правдивая, стремительная, легкая, не зацикленная на себе. Роман – гениальный артист и замечательный человек. Да и все другие: Лядова, Серебряков, Вдовиченков, Сережа Походаев. Я очень был рад работать с такой командой.
Кстати, речь Мадянова приобретает неповторимый колорит за счет нецензурной лексики, которая теперь, как я понимаю, из фильма исчезла.
Да, мы проделали эту работу, в объеме, надо сказать, незначительую, но мучительную. Всякий раз, прослушивая кусок, в котором была сделана купюра, мат раздавался в самой студии, такую досаду вызывали эти необходимые меры. Мы старались сделать так, чтобы отсутствие ненорматива было незаметным. И, кажется, мы почти справились. Закрывали, где это было возможно, запрещенные слова шумовыми эффектами… Досадно, но в двух или трех местах заметно, что реплика исчезла. Мы не могли поступить иначе: если бы в фильме остался мат, кто из прокатчиков решился бы показать фильм ценой потери лицензии? И какой рациональный смысл в такой бескомпромиссной позиции, если ни один кинозал не взял бы Левиафана в прокат? Выбор был очевиден: или картина будет цензурирована, или зритель не увидит ее на экране. Зато закон не запрещает выпуск DVD с оригинальной версией. Ханжам и лицемерам рекомендую приобрести диск и насладиться ненормативом в уединении, среди домашних. Уверен, этим пуританам он известен даже лучше, чем авторам картины.
Долгое время считалось, что праведник и мученик в России – интеллигент. Человек, говорящий правду. Особенно важно об этом думать в ситуации, когда остальные моральные авторитеты – религиозные, например, – отказывают. Так чувствуете вы себя в роли такого интеллигента, наделенного особенной, отдельной миссией? Не могущего смолчать?
Я не уверен, что могу сказать о себе – интеллигент, а вы еще и о миссии меня спрашиваете. Моральный авторитет тот, кто несет в себе пример стойкости и чей нравственный императив не подвержен коррозии временем. И совсем не важно, интеллигент он или нет. Мученик, праведник – это слишком сильные определения, давайте мы поостережемся их использовать. Все, что я могу себе позволить, это говорить правду об окружающем меня мире. Более того, это мой долг, моя обязанность как человека перед лицом самого этого мира. Мы перестали бороться за правду, мы стали бороться только за самих себя. В стране и мире идет война – я сейчас даже не про Украину. Предположим, в этой ситуации ты можешь сказать что-то важное, а правда – это и есть самое важное. Не только сейчас. Всегда. Не истина, конечно, кому же она открыта? Жива только надежда, что мы на ее путях. Правда – это то, что мы всегда можем свидетельствовать. Это немного, но это и не мало. А выводы – дело ума и совести каждого в отдельности.
Да, но есть же охранный механизм, нормальный человеческий страх, разве он не подсказывает человеку, что нужно быть осторожным в подобных делах? Заниматься высоким искусством, не знаю, просвещением, может быть, или простой какой-то нужной людям работой.
Бояться нужно только одного – предать голос правды; смолчать, когда нужно сказать; отвернуться, когда нужно быть первым и помочь… Нельзя потворствовать этому липкому и гадкому страху за свое благополучие. Простите, меня иногда прорывает на подобный пафос и, надеюсь, читатель будет снисходителен ко мне. Возможно, отсутствие поучительности или моральных заклинаний в моих фильмах позволяет мне некоторую горячность в таких вот беседах. Теперь о нужной людям работе. У Льва Толстого есть высказывание о том, что сила власти держится на невежестве народа, и она – власть – зная это, всегда будет препятствовать просвещению. А ведь просвещение – это и есть свет правды и знания. Можно утешать себя мыслью о том, что когда-нибудь народ наш станет все же значительно более просвещенным, чтобы осознать ему очень простую мысль: никакие другие инструменты не смогут регламентировать нормальные условия для жизни общества, кроме как примат правосудия. Только принцип подлинной законности может привести нашу страну хоть к какому-то равновесию. Когда каждый член общества, невзирая на лица, будет абсолютно равен с другими перед лицом закона, тогда можно будет говорить о вероятности какого-то прогресса в стране. Идеи эти утопичны, понимаю это отчетливо, но если не мечтать и не искать идеала, как же тогда мыслить и жить? В философском размышлении О граде Божьем Блаженный Августин задается вопросом: "В чем отличие государства от больших разбойничьих банд?" Ведь и одно и другое, говорит Августин, представляют собою сообщества людей, управляются властью начальника, связаны обоюдным соглашением и делят добычу по добровольно установленному решению. Августин отвечает себе сам: "Государство в отличие от банд разбойников зиждется на правосудии. Но если правосудие попирается, тогда государство – это просто большая шайка бандитов". Эта ясная и прозрачная мысль высказана была полторы тысячи лет назад, но разве она не продолжает оставаться правдой и по сей день? Потому и просвещение, и искусство – все это и есть простая и нужная людям работа, даже если сами люди не согласятся ¬с этим, а скажут, например, что сейчас им нужны ракеты и сильная власть.
Антон Долин
"Воздух"