Один на волнорезе
28.09.2007
Российская премьера Изгнания – второй картины Андрея Звягинцева, за которую актер Константин Лавроненко получил в Каннах "Золотую пальмовую ветвь", - состоится 4 октября. Уже обдумывая следующий проект, Звягинцев по-прежнему отказывается от любых компромиссов: с публикой, продюсерами, фестивалями. И пока выигрывает. О том, как добиться успеха, оставаясь художником, с режиссером поговорил обозреватель "МН".
Самое поразительное в Изгнании – ощущение того, что режиссер, у которого на руках все козыри, по-прежнему идет против течения, противореча моде и вкусам любой нынешней публики, от массовой до элитарной. Как сложно было после сногсшибательного успеха Возвращения не растерять себя?
Понятно, что борщ делается из свеклы, но каждая хозяйка блюдет свою индивидуальную кухню. Об этих тонких секретах даже говорить невозможно. Зато можно сказать другое: главное, чтобы ничего в тебе не изменилось. Ты стоишь там, где стоял. Выйдешь на волнорез, и, если волна не будет слишком сильной, она тебя не снесет. Те основы, на которых ты стоишь, - единственная опора в этом море. Если постоянно возвращаться к самому себе, сохранишь верный курс. Надо ощущать основу, не быть подвластным хвале и клевете, кислым минам или восторженным... особенно восторженным нельзя поддаваться. Иначе гибель.
А как же остаться вне контекста? Снимаются же еще какие-то фильмы вокруг. Режиссер Звягинцев их не замечает? Или все-таки что-то в них черпает? Или из чистой вежливости предпочитает не судить то, что снимают другие?
Если я ненавижу, то ненавижу. Если презираю, то презираю. Если я вижу, из чего вещь сшита, мне лупа не нужна, чтобы это понять. Если я в восторге и вижу, что передо мной произведение искусства, а не фильмотворчество, вдохновляюсь: например, когда вижу, как братья Дарденн год за годом делают абсолютные шедевры. Я очень яростен в своих оценках, хотя редко говорю об этом вслух. И я не могу понять, как арт-кино зависит от коммерческого. Почему люди, вкладывающие по пять миллионов в рекламу одного плохого фильма, не могут и не хотят вложить три миллиона в два авторских проекта? Про таких людей и снимаются фильмы вроде Самого главного босса Ларса фон Триера: Индустрия развивается, а интереса к авторскому кино у продюсеров никак не появляется.
Может, в этом виноват зритель, а не продюсеры?
Зритель ни в чем не виноват. Тридцать копий Возвращения вышли на всю страну, рекламы - ноль, только четыре плаката на центральных станциях метро. Выходит, зрителей в кино никто не позвал. Мы собрали в прокате около 700 тыс. долларов. Но я знаю, что зрители бы пошли на этот фильм, если бы их оповестили.
Изгнание уже обвинили во всех возможных грехах, прежде всего в неискренности. Вас удивляют такие оценки?
Все чисто для чистого взора. Искренний человек видит искренность в другом, а неискренний непременно отыщет в собеседнике свои знакомые черты. Не знаю, как еще ответить на этот вопрос. Конечно, я никогда никому не скажу всей правды о том, что думаю и ощущаю. Годар говорил, что изображение само свидетельствует о себе и слова ничего к нему не добавят.
Как вы относитесь к многочисленным негативным рецензиям на ваши фильмы?
После Возвращения я окунулся в прессу - а ведь был уже взрослым дядькой, под сорок, - и крылья за спиной сложились, скукожились, подпалились. Я даже решил, что больше не буду делать кино. Любое дело надо делать с любовью, а в критике порой слишком много злобы. Хотя это - вопрос личного отношения. Читал я недавно книгу интервью с Джимом Джармушем, и он там цитирует свою любимую, как он утверждает, рецензию: его там называют дауном в семейке Симпсонов. Человека размазали и изничтожили, а он называет этот текст своей любимой рецензией. Молодец! Может, его это бодрит?
Все-таки удивительно, что столь удаленный от любого актуального контекста фильм, как Изгнание, вызывает острую реакцию: будто это нечто скандальное, злободневное, одиозное, раздражающее.
По большому счету мне совершенно наплевать, что думают о моем фильме другие. Если задаваться вопросом, что скажет княгиня Марья Алексевна, то зачем вообще кино снимать? Обслуживать эту княгиню Марью Алексевну? Критерий один - твои собственные представления о том, что должно быть потаенно, а что явлено, где конструкция фильма, а где его тело.
Вопрос в том, чтобы представления автора совпали с представлениями аудитории.
Мой зритель должен пронизывать фильм рентгеновским лучом, чтобы видеть сердцевину. Я помогаю: стираю границы времени и пространства для того, чтобы отказать быту в его кричащей силе. В фильме может содержаться парадокс кьеркегоровского толка, и, сталкиваясь с ним, мысль просыпается. Тогда кончается бесконечный "день сурка", человек перестает быть белкой в колесе, исчезает встроенность в мир, уходит иллюзия движения. Как эксперимент, предложенный Михаэлем Ханеке во Времени волков: что будет, если у современного человека, такого обходительного и вежливого, отнять все? Если у него не будет электричества и горячей воды, элементарных достижений прогресса, какой зверь обнажится в человеке? Человек – животное, даже когда заказывает шабли в ресторане. Я вот сейчас встречался с агентом по недвижимости, и целый час ей говорил: остановитесь, подождите! Но она не может остановиться. "Квартиру нужно срочно брать, она уйдет!" – кричит, трясется, как зверь. Создается постоянный ажиотаж, люди ничего не слышат и не видят. Они теряют человеческий облик. Я уже первыми планами Изгнания, протяженными, обстоятельными, задаю правила игры, противостоящие этой гонке и суете. Созерцанию и покою в жизни все меньше места: MTV, SMS, чаты...
Похоже, вы один из немногочисленных романтиков, которые еще верят в способность кинематографа изменить хоть что-то в мире и в человеке.
Наверное, есть во мне что-то такое. Ни возрастные, ни интеллектуальные границы моей аудитории я никогда себе не представлял. Я, конечно, далек от иллюзий, будто могу изменить чью-то жизнь. Правда, были фильмы, которые настолько меня поразили, что изменили лично мою судьбу. Я был потрясен Приключением Антониони и именно тогда впервые увидел в кинематографе инструмент чудесного. Помню, какое колоссальное впечатление на меня произвел Рассекая волны Триера: целый день ходил ошалевший. Эта идея, что без жертвы нет творения, вошла в меня, как копье.
Другой режиссер спасся бы от пафоса, который могут счесть излишним, при помощи юмора, иронии. В Изгнании их нет, и это возлагает дополнительную тяжесть на плечи зрителя.
А зачем ему легкую жизнь устраивать? Легкую жизнь зрителю устраивают практически все. Разве мало смешного в современном кинематографе? Особенно в российском. Я уж не говорю про телевидение – там и ниже пояса, и ниже плинтуса. Должен же кто-то хотя бы пытаться говорить иначе - без ужимок и подмигиваний.
Книга Уильяма Сарояна, по которой поставлен фильм, называется Кое-что смешное и заканчивается смехом, правда, отчаянным, истерическим. В Изгнании этого финала нет.
Не знаю, я смотрю на эту историю, как на трагедию. А в Короле Лире есть юмор?
Там есть шут, а в Гамлете – могильщик.
Мне шутки того шута не кажутся смешными. А в Древней Греции? Царь Эдип? Возьмите любую пьесу Софокла - ничего смешного.
По Борхесу существуют всего четыре истории. И у вас так: античность, Ветхий Завет, Новый Завет...
Да, это любимая моя новелла у Борхеса. Ведь один из сюжетов так и называется – История возвращения. Самая туманная для меня история - первая, история осады крепости. Самая любимая - четвертая: стая птиц, которые летели к богу Симургу, а потом поняли, что они все вместе и есть Симург.
Вы первым в новой России сделали конвертируемое кино. А у вас есть свое объяснение, почему конвертируются именно ваши фильмы? Казалось бы, вневременные и внепространственные притчи перестали быть модными в мировом кино лет двадцать назад - после смерти Тарковского и ухода Бергмана из профессии.
Это не было осознанным решением или стратегией: нужно сделать конвертируемое кино. Возвращение было дерзанием, попыткой. На площадке мы шутили: "Ваня, будешь так играть - на Каннскую лестницу тебе не взойти". Это было фигурой речи, не более. Когда фильм отобрали на фестиваль, мы обалдели: "Правда, по Каннской лестнице не пойдешь... Пойдешь по Венецианской".
Для меня всегда идеалом были европейские фильмы. Мои стиль, взгляд, манера до некоторой степени заимствованы оттуда. Я совершаю бегство от бытовой и социальной среды и невольно попадаю на территорию большего поля воздействия. Для меня важен катарсис, и я ищу его в более универсальной среде. Мне не верят, но у меня действительно нет такой цели - быть востребованным там, а не здесь. Просто я считаю, что надо перестать мыслить категориями российского проката. Я делаю и буду делать такое кино, которое хочу делать, и не представляю, какими будут мои дивиденды.
ПОСТФАКТУМ
В общей сложности фильм Изгнание продан для проката в тридцать пять стран.
Антон Долин
mn.ru, RussArt.com