Посторонний
2003
Помню первый показ Возвращения - сразу после триумфа в Венеции. Перед началом фильма я все хотела посмотреть, как выглядит режиссер Андрей Звягинцев. Меня поразило, что я без всякой подсказки мгновенно выделила его из толпы. Вовсе не потому, что к нему подходили с просьбой об автографе. Нет. Он стоял, окруженный людьми, абсолютно один, и это его одиночество, или, точнее, отделенность была ощутима физически, как будто между ним и людьми вокруг существовало незримое пространство. Помню, как он вышел тогда на сцену Киноцентра, мгновенно показавшись на ней чужеродным, словно бы пришедшим с другой планеты. Он благодарил присутствующих и участвовавших в фильме за их присутствие и участие. Все было кратко, умно и точно. А меня пронзало ощущение, что в эту самую секунду Звягинцева на сцене нет. Только при встрече я поняла этот феномен. На моих глазах происходило его отделение от происходящего. Звягинцев себя всему внешнему, включая внешность, противополагает, декларируя свою независимость, отдельность. Он ведет нескончаемый, упорный поиск смысла во всем, включая светский разговор за чашкой кофе с малознакомой журналисткой… У прекрасных иномирных англичан существует прекрасная иномирная профессия - birdwatcher, наблюдатель птиц. Birdwatcher начинает работу на рассвете. Он очень напряжен: застыл за деревом, боясь шелохнуться, вздохнуть, выдать себя. Он смотрит в небо и замечает сразу все: шевеленье травы, движение воздуха, прохождение света. Он стоит в рассветный час совсем один - наедине с мирозданием. Он занят предельно важным, сущностным делом - наблюдает Божьих тварей. И потому говорить с ним не просто трудно - почти невозможно. Потому что даже если ты совсем деликатно, шепотом назовешь в тот момент его имя, он непонимающе вздрогнет.
Вы знаете, Маша, мне очень нравится одна фраза у Платона, устами Сократа сказанная, разумеется. Я так сразу с места в карьер, ничего? Просто я под этим знаком сейчас начинаю себя ощущать. Текст примерно такой: поэт должен творить мифы, а не рассуждения. Поэт, художник - не имеет значения... Мне, знаете, эта мысль очень близка.
Я абсолютно это понимаю. Правда. Мне всегда очень совестно отвлекать художников от их больших идей и занятий.
(Смеется). Нет-нет, не принимайте это на свой счет. Я, конечно, устал от интервью, особенно после Японии, где я их давал по 11 в день.
Я бы после этого раз и навсегда отказалась с кем-либо встречаться.
Причем вы себе не представляете, как это происходило. Вот говорят, что немцы - самая пунктуальная нация в мире. Немцы отдыхают рядом с японцами. Японцы приходят за две минуты до своего интервью, дожидаются, когда закончит коллега, который беседует ровно 35-40 минут. Каждый приносит свой журнал, последний выпуск. Ни один человек не опаздывает, ни одного интервью не было отменено. Каждый день все одиннадцать. Как в армии. Десять минут брейк - и дальше. Или девять минут брейк - все по часам. Уникальная цивилизация. Уникальные люди, удивительные люди. Ничего подобного в мире я не видел. Япония - это отдельный мир. Если их, конечно, Америка не раздавит, этот жандарм мира в образе законодателя мод.
У меня есть один совершенно экспериментальный проект, одна идея, которую там готовы поддержать. Это очень дерзкий проект, о котором я мечтаю, и здесь, конечно, вряд ли найдутся на него деньги. Представьте себе, что пятнадцать минут экранного времени три человека сидят и разговаривают. И ничего не происходит. Видимого. Ровным счетом ничего. Длится разговор, и почти весь фильм построен на таких статичных долгих планах.
А вы не боитесь подобных идей? Ну в смысле того, что отчаянные эксперименты в кино, как, к примеру, фильм Хрусталев, машину!, иногда не бывают приняты даже самыми искушенными зрителями.
Скажу вам более: я почти с самого начала перестал этот фильм воспринимать.
Нет, я поняла прием как прием, когда визуализируется образ смутного времени, в которое невозможно "вдвинуться". Ты как бы слушаешь звуки - и не понимаешь, смотришь - и ничего не видишь.
Возможно. Я не знаю, почему, но моя "встреча" с этим фильмом не случилась.
Это мое большое разочарование, потому что я очень люблю Германа. Все его фильмы, начиная с Седьмого спутника. Я Проверку на дорогах могу смотреть бесконечно. Это был первый фильм Германа, который я увидел и благодаря которому пережил то, что называется "катарсис", озарение. А его волшебный Мой друг Иван Лапшин… Я, знаете, вообще не верю в кино как в "монтаж аттракционов", как учил Эйзенштейн. На экране должна быть жизнь. Живая ткань жизни. Вот, знаете, у Такеши Китано есть фильм Фейерверк - потрясающий, а есть фильм Куклы, где все такое холодное, отстраненное. Такие, знаете, картинки с выставки.
А мне Куклы понравились.
Нет, я такой язык не воспринимаю. В кино, мне кажется, прежде всего живой человек должен действовать. Действовать, а стало быть - жить.
А мне кажется, это очень поэтичная картина.
Но это литературная, искусственная поэтизация. Нет. У меня другой путь, другой взгляд и другие пристрастия. Мне нравятся Приключение Антониони, Андрей Рублев, мне нравится Магнолия, мне нравится Красота по-американски. Это вообще гениальный фильм. Недооцененный у нас. Абсолютно религиозный фильм о пробуждении души. Знаете, меня поражает, что, когда я начинаю об этом с кем-то говорить, меня никто не понимает. Никто не понимает, о чем там речь. Вы видели хоть одну рецензию подобного толка?
Знаете, после того как я прочла в одном псевдоумном журнале, что в фильме Бертолуччи Мечтатели речь идет о сексуальных играх подростков в Париже, я перестала чему-то удивляться. Хотя мне вообще не очень понятно, зачем нужно читать рецензии. Вы, кстати, внимательно их читали после фильма?
Да. Признаюсь честно - внимательно. Внимательно и, наверное, в последний раз.
Меня, кстати, очень поразил рассказ о том, насколько болезненно вы отнеслись к неприятию вашего фильма водителем.
Ну, это в лоб был мне задан такой провокативный вопрос во время телевизионного интервью. Посадили меня перед камерой и ведущий говорит: "Вот вы знаете, Андрей, меня водитель возит в Останкино. И он мне сказал: 'Купил я тут кассету Возвращение. Ну что я могу сказать? Звягинцев меня кинул'. Что вы, Андрей, по этому поводу думаете?" Скажу честно, мне с трудом, только благодаря какому-то актерскому опыту, удалось сохранить лицо. Но я не нашелся что ответить. Хотя меня это как-то ужасно завело.
Неужели вас обижает тот очевидный факт, что неподготовленный человек по определению не может понять того сложного киноязыка, на котором вы говорите?
Просто я человек и подвержен слабостям. Что делать. Мне хочется не обмануть ожиданий. "Кинул" - это серьезное слово. Это значит, что я своровал у него время и деньги. И я об этом переживаю. И считаю это нормальным. Но когда я думал, что ему ответить, то понял: мне сказать на это нечего, потому что на самом деле это он обворовал себя сам. Потому что он к своим, возможно, 30-40 годам прожил жизнь так, что нуждается в том, чтоб видеть все ответы на экране телевизора. Он хочет превратить мир в полную ясность. А это никому никогда не удавалось, потому что все исполнено тайны. Мироздание молчаливо. Молчаливо. Понимаете, Маша, ведь все ответы, к которым мы на каком-то этапе приходим, - это, к сожалению, всего лишь наши робкие предположения или иллюзии. К примеру, жаждая веры, мы знаем, куда пойти и как просить, чтоб получить нужный нам ответ. Получить ответ словно бы изнутри самих себя. Но какое отношение это имеет к вечности? Конечно, наш робкий вывод спасает нас, наше сознание, уберегает его. Но нужно же понимать, что все ответы являются лишь предпосылкой к тому, чтобы двигаться дальше. Понимаете, люди слишком несовершенны и ничтожны в сравнении с величайшей тайной мироздания. В действительности никто не знает, что из чего проистекает и как все на самом деле устроено. Лица Божьего никто никогда не видел. Мы всего лишь строим догадки. И поэтому мы такие несчастные, и поэтому мы такие счастливые.
И потому вполне понятно, что неподготовленный зритель хочет, чтобы вы, так сказать, открыли для него ящичек.
Ящики открывают в сериалах. Реклама в течение тридцати секунд задает вопрос, каким мылом нужно мыться, и в течение тех же тридцати секунд дает на него ответ. И все сериалы делают примерно то же самое. А если в качестве сериала берется великая литература, все исчезает, потому что вечные вопросы в кино нельзя длить двадцать серий. Кино - это не литературная форма, понимаете?
Вы знаете, Андрей, я вообще много думала о том, что серьезная литература является высоким искусством по сравнению с самым серьезным искусством кино, потому что она требует более серьезного соучастия, вдумывания. Кино все-таки достаточно дешифрованная форма, поэтому она из всех искусств является наиважнейшей.
Не соглашусь с вами. Конечно, по степени смысловой наполненности, в принципе, самым высоким искусством является музыка, потому что она наиболее обща, абстрактна. "Из всех искусств одной любви музыка уступает", да? И действительно, кино в этом смысле уступает литературе, но как бы при одном условии. Если оно оперирует литературными формами. Если же кино находит свой язык, как это делает Тарковский, никакими словами это описать нельзя. Его фильм нельзя превратить в литературу, а если ты попробуешь это сделать, то это будет, так сказать, низкий штиль. Если кино иллюстрирует текст, это дешевка, и только. Я сейчас говорю немного максималистски, но по сути это так. То, что течет с экрана, когда ты смотришь великие фильмы, совершенно несказанно.
Да, я много думала о том, что кино - единственное искусство, которое умеет побеждать время.
Победить время нельзя. С ним, можно только войти в соглашение. Наверное. Прийти к согласию. Кажется, у Льюиса Кэролла есть такой смешной диалог: "- Чем это вы тут занимаетесь? - Мы? Да так, проводим время. - Нет, время не проведешь..."
На самом деле режиссеру в кино важно быть любимым и принятым только в кавычках. Только потому, что он, в отличие от писателя или художника, стопроцентно зависит от финансирования извне. В этом несчастье этой профессии. Ты вынужден думать о деньгах и о ходах. И именно поэтому появляются идеи вроде "Догмы" Ларса фон Триера. Понятно, например, что следующая вещь должна быть для меня такой же махиной, такой же давящей глыбой, какой было для меня поначалу Возвращение.
Ага, то есть и вы сами поначалу чувствовали некоторую невозможность эту историю "оседлать"?
Не оседлать, нет. Выйти из-под ее бремени и понять. Я сейчас признаю, что это был лучший сценарий из тех, что я читал. Но я не сразу к нему пришел. Я прочел его в январе и только в мае сказал Диме Лесневскому, что да, я буду делать. Потому что вначале я прочел ее и подумал: ну залихватский триллер, ну да. Экшн? При чем тут я? А потом мне вдруг открылось, о чем этот сценарий, и вот тогда он навалился на меня, и я испугался, что не справлюсь. Меня одолевали жуткие страхи: не будет ли это кощунственным, не будет ли это непонятым? Знаете, у меня есть один хороший приятель - очень умный, толковый человек, писатель, которому я очень доверяю. И вот за несколько дней до поездки в экспедицию, на съемки уже, я дал ему сценарий и сказал: "Лень, я хочу узнать, что ты об этом думаешь". Это был страшный шаг. Потому что Леня был последним. Все мои друзья, которые до него читали сценарий, говорили, что там многое не прописано, что ящик надо открыть, что зрителю надо объяснить, откуда отец и почему он так жесток. И я решил довериться ему. И утром мне позвонил Леня, который сказал: "Андрей, это ужасно. Это просто нельзя ставить. Это безобразие, это чудовищность. К чему мы приучаем людей? Какой-то монстр, чудовище-отец. Как ты можешь такое снимать? Ты понимаешь, что ответственен за зрителя?" И вот мы закончили разговор, я положил трубку, сел на диван и понял, что это конец. Потому что звонок ему был почти что шагом отчаяния. Понимаете? Вот ты стоишь у подножья горы. И тебя душат сомнения. Они тебя мучат, разрывают, их почти невозможно погасить. И тебе предельно нужна поддержка. А никакой поддержки ты не получаешь, потому что все, без исключения все кругом говорят, что нужно делать так и так, а ты один, совершенно один, абсолютно один знаешь, что нужно делать иначе, но не можешь этого ничем доказать, кроме какого-то необъяснимого внутреннего чувства, что то, что ты делаешь, - правильно. Знаете, где-то полгода назад я повстречался с Александром Миндадзе, одним из лучших наших сценаристов. И он мне сказал: "Вы не открыли этот ящик, пойдя наперекор всем законам драматургии. Вопреки всему тому, что принято в кино. Это нонсенс, Андрей, и это жуткая дерзость, но как же это здорово!"
Но ведь никаким другим способом нельзя сделать что-то новое, правда?
Правда. Для этого нужно нащупать такое состояние, когда ты ни в чем не уверен, всего боишься, во всем сомневаешься, когда ты идешь почти на ощупь, почти вслепую, следуя какому-то неясному предчувствию внутри. Потому что когда ты, создавая произведение, имеешь все ответы на все вопросы, ты в худшем случае сотворишь банальность, а в лучшем - декларацию.
Искусство не должно заниматься говорением поговорок и старых истин. Оно должно давать ужас или давать надежду, то есть будить душу. Если вдуматься, это акты очень дерзкие по своей сути. Дерзкие потому, что они противоречат смиренному восприятию мира... Понимаете? Для человека, знающего, что Бог есть, подобные акты могут показаться поступками на грани безответственности. И потому нельзя, занимаясь этим процессом, позволять себе быть банальным.
Можно я спрошу вас? Андрей, вы довольно долгий путь прошли до того момента, пока сняли Возвращение. Скажите, неужели за эти годы вы не попадали в ситуации безвыходной необходимости идти на компромисс с собой?
Попадал. И это драма. Но видите, что происходит. Человек верит в себя, верит, что не случайно он появился, что он что-то может, что он найдет себя в выбранном деле. Но потом он долго не находит подтверждения тому, во что он верит. Он видит, что он в плену. Я знаю цену этому состоянию и потому не осуждаю ни в коей мере поставленных в такое положение людей. Знаете, есть такая китайская притча. Император собрал десять мудрецов и сказал: "Ответьте мне, что есть жизнь человека, в чем ее существо?" Мудрецы удалились на три дня и три ночи и принесли ему целый список. Император список не принял. Он сказал: "Вы не поняли. Мне нужно единственное определение: что есть человек и чем он занят в жизни?" Мудрецы снова ушли. Их было десять человек, каждый высказал свое определение, потом они сократили список и довели его до единственного слова. И принесенное слово было...
Любовь?
Нет, Маша. Вы путаете Бога и человека. Принесенное слово, увы, было попросту "выживание". Выживание. Человек, как любое существо, вынужден выживать, потому что он в теле рожден и ему ничего другого не оставлено, к сожалению. Это его плен, это его тюрьма - тело, которое он вынужден содержать и обеспечивать. Поэтому человек может быть полон веры в себя, а потом он может потерять ее, будучи вынужденным делать то, что не близко его сердцу и стремлениям. К сожалению, он может прожить так всю жизнь, находя для себя оправдание в собственной слабости, не позволившей ему преодолеть себя. Часто человек оправдывается тем, что служит выживанию кого-то рядом, кого-то еще, кроме себя. Но это тоже по большому счету иллюзия. Потому что по большому счету человек должен служить чему-то высокому, большому, и нет у человека никого в этом смысле - ни родственников, ни родителей, ни детей. Не кровь и плоть делают нас отцами, не кровь и плоть нас объединяют. Перед вечностью мы одиноки. Соединительной материей в ее глазах являются вовсе не родственные связи, а совсем другие вещи: мироощущение, мировоззрение, духовная близость. Конечно, это все банальные слова. Но, к сожалению, человек, который понимает это и знает, что он должен осуществить какое-то главное движение жизни, какой-то Замысел, чаще всего вступает в конфликт с общепринятым. Потому что люди по большей части служат материальным вещам. Исключительно материальным. Монашеский путь они воспринимают как бегство от неудавшейся жизни. Поиск свободы - как сумасшествие.
То есть расхожий образ человеческой состоятельности в духе "посадить дерево, построить дом, родить сына" кажется вам весьма условным?
Не знаю. Мне пока трудно говорить о доме, потому что дома у меня своего по сути нет. По сути. Но я сам как-то очень давно привык к тому состоянию, что у меня нет дома, и, видимо, мне это не очень надо, потому что я не стремлюсь его особенно обрести. Если бы стремился, делал бы для этого какие-то реальные действия, наверное. А я не вижу в себе силы думать в эту сторону, его создавать, равно как что-то строить, сажать деревья... Я предельно сосредоточен на себе и на том, что во мне происходит. Всегда. Мне нравится мысль Кьеркегора, где он рассуждает о герое и рапсоде. Герой - это тот, кто действует и преобразует мир. По сути, герой, как правило, не в состоянии ничего выразить, он молчалив, потому что его действие говорит за него. И есть другая сущность - рапсод. Это существо, которое не в состоянии действовать, зато в состоянии, будучи зачарованным действием, описать его. Воспевая поступок, дать миру Образ этого поступка. Так вот, я ощущаю себя законченным рапсодом. Я хорошо помню момент, когда я это осознал. Был такой эпизод в моей жизни, давно. Шел какой-то дремучий 91 или 92-й год. Мы с приятелем бродили по мосфильмовским коридорам в поисках работы. А этот приятель только что вернулся из поездки домой, ездил на Дальний Восток. И вот он мне говорит: Андрей, ты знаешь, что со мной случилось? Андрей, я все понял. Я раньше был как будто в ветках, а сейчас - в стволе. Я видел Бога. Я понял, что он есть. И дальше он начал мне говорить про меня какие-то важные вещи. О том, что мне нужно делать, как поступать, и я очень четко чувствовал, что он говорит мне абсолютную правду. Я понимал, что это правда, но вдруг ответил ему: Виталий, пойми, я не могу ничего этого делать. Я не могу влезть в этот ствол, ствол жизни. Я должен быть снаружи, чтобы наблюдать, что происходит внутри. Я хочу восхищаться, плакать, гореть, страдать, болеть за того, кто в стволе. Но моя задача - быть в стороне, чтоб честно описать, что с ним происходит. Я должен оставаться в стороне. Потому что я - посторонний.
Мария Варденга
Журнал "Домовой"