Изгнание — живые и мертвые
17.02.2008
Годовщину собственной свадьбы я отметила просмотром второго фильма Андрея Звягинцева Изгнание. Те, кто видел это кино, оценят нетривиальность и смысловую насыщенность подобного совпадения... Фильм этот не из тех, о которых можно рассуждать в терминах "нравится" или "не нравится". Он, безусловно, производит сильное впечатление. Сильное, но разное на разных людей. Мой спутник-француз многословно и искренне извинялся, что повел меня на такой ужасный фильм, и был совершенно изумлен услышав, что я бы пошла и посмотрела Изгнание еще раз, вот только боюсь, сил на это в ближайшее время у меня не хватит. В эмоциональном плане оно меня, конечно, полностью вымотало, "до донышка". Тяжелый фильм. Два часа напряженной и мучительной душевной работы, некоторыми результатами которой я и хочу поделиться. В надежде, что кто-нибудь еще захочет фильм посмотреть, пересказывать сюжет я не стану. Оставлю лишь "мысли по поводу". Жанр рецензии меня не прельщает, поэтому пусть это будут "благодарности".
Благодарность первая.
Изгнание – это трагедия и я признательна автору (авторам) за это. У меня нет патологической тяги к "плохим концам". Я "простой человек" (в честертоновском понимании этого слова) и свадьбы мне милей похорон. Но этика и эстетика "хеппи-энда" в глубине своей совершенно бесчеловечны. Едва ли можно представить себе идею более разрушительную в нравственном смысле, чем мысль, что чего бы ты в своей (и чужой) жизни не наворочал, все "закончится хорошо". Сценаристы позаботятся... или Сценарист. В христианстве нет неискупаемых грехов, но есть грехи смертные. И тот, кто ходил по этой грани, а, может быть, даже и переступил ее как-то раз, очень хорошо осознают силу этого эпитета. "Смертный грех" – грех к смерти, иногда (как в фильме) к смерти зримой, физической, но чаще и страшнее (как в фильме и как в жизни) к потаенному отмиранию-окаменению души. В наш благодушный-равнодушный век – убедительное художественное высказывание о том, что жизнь человеческая не сводима (сюжетно) к добренькой "рождественской" сказочке – это большая редкость и большая смелость.
Благодарность вторая.
Изгнание – в одном из множества своих измерений – это фильм о грехе и воздаянии. Фильм с детальной, прямо-таки педагогической дотошностью демонстрирующий, для чего нам таким свободным и самовольным даны эти древние тесные заповеди. Бывают моменты в человеческой жизни, когда лучше не думать, потому что, чтобы ты не подумал, будет ко злу. Когда ревность, похоть, ненависть, оскорбленное самолюбие поднимают голову – лучше не думать. Подстегиваемый страстями разум отыщет тысячи лазеек, объяснений, отговорок, веских причин поступить "так, как хочется", так, как ни в коем случае поступать нельзя (представив это наилучшим, а то и единственно-возможным решением). В такие минуты лучше не думать, лучше стиснуть зубы, зажмурить глаза, и тупо повторять – нельзя, нельзя, нельзя... "Не укради..., не возжелай..., не прелюбодействуй..., ни убий..." Почему? Ни-почему. Нельзя! Задумываться о смысле заповедей важно и необходимо, но только не в те моменты, когда изо всех сил тянет заповедь преступить. Иначе будет "как у Алекса" – стремительное принятие "единственно-правильного" решения и мучительное сожаление потом, когда ничего уже нельзя исправить и отменить.
Благодарность третья.
Изгнание – это фильм о потаенной жизни женской души. Может быть, вообще один из самых тонких и глубоких фильмов об этой тонкой и глубокой материи. Гениальны диалоги Веры и Александра, когда она вроде бы совершенно хаотично перескакивает с предмета на предмет и за этим угадывается такая тоска по пониманию и такое горькое осознание его (понимания) невозможности. Кому-то душевная жизнь Веры покажется совершенно патологической, но мне ее образ позволил, нет, не реабилитировать, но принять некоторые собственные душевные движения, слишком потаенные, слишком страшные, чтобы обсуждать их даже с друзьями. Я поняла – да, так бывает, и бывает не только со мной, и эта простая мысль принесла отчаянной моей душе известное успокоенье.
Вообще, конечно, это фильм о мужчинах и женщинах. Фильм не ставящий, но побуждающий поставить перед собою вопрос – "А что такое вообще значит быть мужчиной и быть женщиной?" Герой Лавроненко – Алекс – мужчина – "настоящий мужик" – сильный, цельный, бескомпромиссный, не умеющий говорить о своих и чужих чувствах, да и не особенно задумывающийся о таких "дамских материях", пока "гром не грянет". Но именно эта его "мужественность" в конечном счете убивает Веру. Как совершенно явственно следует из фильма, быть "настоящим мужчиной" – это, вообще-то говоря, значит пребывать в постоянной готовности кого-нибудь убить… Многие столетия это было единственным критерием, но сейчас не пришло ли время искать каких-то новых оснований для мужественности? Но как при этом быть с древними инстинктами? Для меня, как и для Веры, "дикий" Алекс притягательней "цивилизованного" Роберта. И сейчас, как тысячу лет назад женщины идут за мужчинами на запах успеха и крови. Непролитой, только подразумеваемой… но… "если на стене висит ружье"… Может быть, наступает время искать какие-то новые основания и для женственности тоже? Выходки феминисток – смешны, но за ними страшный, кровоточащий надрыв тысячелетий. "Мужчина и женщина – два человека, спать вместе – а прятаться – врозь".
Благодарность четвертая.
Этот фильм "сделан" от начала и до конца, и это мастерская работа, ничего "стихийного", "псевдодокументального" – совершенное произведение искусства – искусное и искусственное. Единственное, что немного работает "против" художественной целостности картины – это дети. Они прелестны, но слишком естественны внутри совершенно искусственной среды, и это иногда создает несколько странные, двойственные эффекты. "По сюжету" дети сугубо "функциональны": здесь девочка нужна, чтобы Вера заплакала, там мальчик, чтобы проговориться отцу о давнишнем госте, ну, и так далее... Но "чистая функциональность" детской фактуре противопоказана и получается немножко, самую малость, но все-таки "не то...".
Благодарность – энная...
Фильм взрывает, обнажает бесчеловечную суть "проблемного", "деятельного" подхода к действительности. Человек "зараженный" (иначе не скажешь) этой парадигмой воспринимает мир, других людей, события происходящие с ними, как проблемы, которые должны быть решены. "Если друг оказался вдруг..." – с другом надо расстаться, если твоя женщина беременна от другого – ее следует отправить на аборт. Взаимодействие с миром мыслится, как своеобразная игра – "квест" – решил задачку, пошел дальше. Решение проблемы предшествует (или вовсе подменяет собою) Понимание. Вопрос "Что делать", предшествует вопросу "Почему так произошло?". Почему твоя женщина беременна от другого? Почему? Герой Лавроненко так вопрос в принципе не ставит, более того, он не хочет ничего знать об этом "почему", он хочет механически "начать все с начала". Но даже в механике невозможно устранить поломку одним желанием "хочу, чтобы все было, как раньше", что уж говорить о человеческих отношениях. Отказ от созерцательности в пользу "активного действия" приводит к краху.
Велик соблазн назвать фильм, в котором раскрываются непростые отношения мужчины и женщины (а, вернее, троих мужчин и одной женщины) – фильмом любовным. Но Изгнание – фильм не о любви, а о смерти. Вопрос о том, существует ли жизнь после смерти, продолжает оставаться дискуссионным, но, кажется, никаких сомнений не вызывает тот факт, что существует смерть при жизни – явление, которое в православной психологии носит название "окаменное нечувствие" – омертвение души прежде смерти тела. Мертвый человек Марк (лучшая из сыгранных ролей Балуева!) проповедует своему "полумертвому" брату (Лавроненко), что, в сущности, нет разницы – убить или простить – что все едино... Скупая мимика, скупые жесты – "настоящий мужчина" – "мертвый мужчина". И как тут не вспомнить бессмертного Лао Цзы. "Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок. Все существа и растения при своем рождении нежные и слабые, а при гибели сухие и гнилые. Твердое и крепкое –это то, что погибает, а нежное и слабое – это то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какое имеют нежное и слабое".
Нежная и слабая Вера – живой человек в мире крепких, мужественных, "настоящих мужчин" – мертвецов... Она женщина, она мать, она плодовита и нелогична, как жизнь, как жизнь... Вера хочет жить. Да, я настаиваю на этом – она, эта истеричка, неудачница, хроническая самоубийца, она весь фильм ищет не смерти, но жизни. Но что ей делать, если жизнь ее – в муже, а муж – правилен, но мертв, мертв, мертв. Она пытается докричаться до него, пробиться к нему, но он, закованный в броню несокрушимых принципов и несокрушимого же своего несчастья, ее не слышит. Любовь – жизнь, прощение – жизнь. Но мертвый не может жизнь подарить, мертвый может жизнь только отнять. Из лучших (в его понимании) – "разумных" побуждений Алекс отправляет на смерть – "всего лишь" – чужого ребенка, а теряет жену. И эта нелепая смерть – эта невинная и бессмысленная жертва, этот жест отчаяния и любви достигают цели, которой жизнью своей Вера добиться не могла. Каменные сердца рушатся, разбиваются о каменные плиты настоящего, а не воображаемого горя, обнажая мягкое, живое, человеческое нутро. Пожалевший Веру Марк – умирает, но умирает человеком, а не камнем. Алекс остается жить, – мучиться, страдать, заново переживать невозвратимость, неотменимость произошедшего, – но жить, жить, жить.
В начале фильма герои сидят на иссохшем, выжженном солнцем склоне, и герой Лавроненко вспоминает, что когда-то по этому мертвому склону тек ручей. В конце фильма идет дождь и по склону катится не ручей даже, а целый поток, несется вперед живая и животворящая стихия, не прощающая, но смывающая грехи и дарующая новую жизнь (а в христианстве и жизнь вечная обретается в водах крещения). В фильме нет ни морали, ни "хорошего конца", но есть надежда на то, что самое мертвое, черствое, иссохшее может быть омыто и воскрешено. Хоть и страшной ценой.
Мария Кондратова
ЖЖ