"Если больше нет юродивых, кто скажет о беззаконии и лжи?"
14.05.2014
Сегодня открывается 67-й Каннский кинофестиваль. В конкурсе участвует российский фильм Левиафан. На вопросы АНДРЕЯ ПЛАХОВА отвечает его режиссер АНДРЕЙ ЗВЯГИНЦЕВ.
Вы третий раз участвуете в Каннском фестивале: до этого здесь успешно показывались Изгнание и Елена. Чувствуете ли, как меняются год от года атмосфера и фестивальный контекст? Учитываете ли эти перемены в своей работе?
К сожалению ли, к счастью ли, я знать не знаю, как меняется контекст и, похоже, не только в Канне, но и в какой бы то ни было иной среде, которой жизненно необходимо учитывать контекст или атмосферу. И дело даже не в позиции, дело в инерционности, присущей кинопроцессу в принципе и моему собственному жизненному ритму в частности. Для примера, первые мысли о Левиафане появились в 2008 году, то есть шесть лет назад. Первый вариант сценария закончен был в декабре 2010 года. Как можно предугадать в подобной ситуации контекст или атмосферу в далеком 2014-м? Я уже и не говорю о том, что никак нельзя предвидеть результат твоих усилий: участие в конкурсе Канна — это огромная удача, честь и одновременно с этим чистая случайность.
Если сравнить Левиафан с Еленой, что между ними общего и что их отличает? Какая из ваших предыдущих картин ближе всего к новой? Может быть, Изгнание?
Нет. Не думаю. Если строго подходить к любым аналогиям, то это совершенно новый шаг для меня и моих соавторов. Можно было бы, наверное, даже сказать — шаг в сторону, если бы он не был шагом в единственно верном направлении — к самой сути вещей. Я надеюсь, что это именно такое движение. Левиафан — острый в социальном плане фильм, гораздо острее, чем, скажем, Елена. Потому что эпицентром замысла, взрывным средоточием его является уже не только человек, так сказать, сам по себе в окружении себе подобных, но и государство, чьи безжалостные жернова равнодушно перемалывают вечную муку из страданий, слез и утраченных надежд этого самого человека. Об общих чертах или отличиях легче судить будет вам, критикам. Мне же кажется, что мы делаем один и тот же большой, нескончаемый фильм. Кстати, могу сказать: при общей длительности 2 часа 20 минут, фильм не выглядит длинным или вязким, а мне самому он представляется даже стремительным.
Могли бы вы рассказать, откуда возник замысел Левиафана?
Первые мысли об этом, я уже говорил, возникли давно. Весной 2008 года я снимал в Нью-Йорке короткометражку, и вот в один из дней моя ассистентка и переводчица, живущая много лет в Америке, между делом рассказала мне историю, которая незадолго до того произошла в Штатах. История меня так впечатлила, если не сказать потрясла, что сразу возникла мысль — сделать на этом материале фильм. Я даже думал о съемках в США, предполагая подробный пересказ событий, пока не прочел случайно новеллу XIX века, описывающую средневековую хронику времен Мартина Лютера. Сюжет, написанный Клейстом, в своей основе совпадал с этой современной коллизией, этой трагической историей, с которой начался наш путь к Левиафану. Ясно было — что это вечный сюжет, что исток его можно было бы найти в истории несчастного библейского Иова и что совершенно не имеет значения, где именно могли бы разворачиваться события этой драмы. Нужно было решиться перенести ее на нашу почву, в Россию, и создать заново совершенно новое произведение. По возвращении из Нью-Йорка я сразу рассказал о своем интересе к этой истории Олегу Негину, моему большому другу и соавтору. Довольно долго он отказывался рассматривать этот сюжет, не видя в нем перспектив. Однако же черновой вариант сценария все-таки был написан зимой 2010-го, когда я заканчивал монтаж Елены. У сценария еще не было определенного названия. Оно пришло мне в голову только спустя пару лет. Запустились мы с Левиафаном весной 2012-го. Основная литературная версия, ставшая твердым фундаментом всей картины, была готова осенью того же года. К этому моменту сценарий был полностью переписан уже дважды. Концовка реальной истории была в корне пересмотрена, и теперь из истории страшного беспощадного бунта она переросла в то, что вы увидите на экране. Теперь очень трудно найти в ней следы трагедии, случившейся в начале 2000-х в Штатах с неким несчастным Марвином Джоном Химейером, но именно он прототип нашего героя — пусть и совершенно по-русски несчастного — Николая. Ну или, если хотите, у них есть общий прототип — библейский Иов.
Когда в Канне показывали Изгнание, было ощущение, что время кинематографа религиозных вопросов прошло. Сейчас оно, похоже, возвращается. Нет?
На земле немало людей, которые без веры не мыслят свою жизнь. Не думаю, что время религиозных вопросов может когда-нибудь пройти. А уж тем более теперь, когда они только обостряются. Альянс церкви и государства, их тесный союз, не сегодняшнее изобретение — еще Римская Империя осознала важность такого союза. Власть духовная и власть светская, сливаясь в единый кулак, приобретают могучую силу. И потому церковные иерархи изначально и в принципе лишены возможности давать нравственную оценку действиям или намерениям власти светской. Иногда, конечно, бывают исключения, которые только подтверждают это правило. И тогда на сцену выходят юродивые, как это было в известном случае с Василием Блаженным, который дерзил Иоанну Грозному, предложив ему кусок сырого мяса, а на его слова "Что ж ты мне даешь, ведь сейчас пост, мяса нельзя", ответил: "Мяса нельзя, а кровь человеческую можно?" Мне, похоже, только по наивности, всегда представлялось, что церковь должна служить миротворцем, утешителем, прощающим и примиряющим людей, и не впускать в мир разделение, стучать в набат, чтобы не началось кровопролитие. Свято место пусто не бывает. И если в церкви больше нет юродивых, если она молчит, кому-то же нужно говорить о несправедливостях, беззаконии и лжи. В критике религиозной веры у Фейербаха звучат такие слова: "Вера знает только врагов или друзей". И меня тревожит этот вопрос: почему это так? И неужели это действительно так? Для чего Христос принес нам благую весть, ведь не для того, чтобы разделить нас.
По вашим фильмам видно, что вас волнуют вечные образы и темы, пронизывающие религию, мифологию и историю искусства. Как вам удается сказать что-то новое на фоне этого грандиозного опыта, накопленного человеческой культурой?
По-моему, ничего нового сказать нельзя. Мой учитель актерского мастерства Левертов Владимир Наумович говорил: "Запомните, в театре за более чем 2000-летнюю его историю было все. Что бы вы ни изобрели нового, знайте, это уже было. Единственное чего еще не было — это вас".
Как вы сказали, одна из тем Левиафана — "Человек и государство". Вы считаете ее актуальной в наши дни главным образом для России? А для других народов, скажем, европейских, не является ли она архаичным, пройденным этапом?
Мне кажется, мы государство молодое, по-прежнему ищущее свою идентичность. Нас бросает то в жар, то в холод; от Запада к Востоку и обратно. От петровских реформ к пролетарской революции, от перестройки к консервативной реставрации. Говоря, что мы молоды, я имею в виду, что еще сравнительно недавно мы были обществом архаичным с аграрным мироустройством, в то время как в соседней Европе человеческая личность как главная ценность государства благодаря открытиям эпохи Просвещения уже давно была провозглашена. Когда в 1861 году в России наконец был решен вопрос с крепостным правом, в далеких и совсем молодых Штатах какому-нибудь безвестному фермеру могли выдать патент на его изобретение и закрепить законодательно за ним право получать роялти за промышленную реализацию этого изобретения. Что говорить о Европе: количество библиотек, университетов и, главное, примат закона как главного инструмента взаимодействия граждан между собой и государственными институтами уже давно действует как само собой разумеющееся. У нас же как повелось: "Закон, что дышло", так оно и идет по сей день. Так что вопросы, связанные со свободами граждан, с попираемыми повсеместно правами и игнорированием Конституции, с ролью власти и необходимостью определения ее границ — это вопросы, которые актуальны в России, да. Но не стоит заблуждаться на тот счет, что в остальном мире они решены окончательно и бесповоротно. Разница, о которой я говорил выше, и правда существует, это даже глупо было бы отрицать, но сказать, что у европейских народов все эти вопросы — пройденный этап, будет в корне неверно. Живущий в Ирландии колорист, корректировавший цвет Левиафана, прекрасно понимал происходящее в картине и разделял все чувства, которыми жил наш герой. Все это общие темы, которые были актуальны всегда и останутся актуальными надолго. Пока жив человек, пока есть разлад в интересах соседей, пока жив вопрос расширения рынков сбыта, пока Земля еще вертится, тема "Государство и человек" не потеряет своей силы.
Чем стал для вас Левиафан в смысле поисков формы?
Возможно, это самый сложный для меня сейчас вопрос. Только по прошествии времени, задним числом, я могу рассуждать на подобные темы. Такое ощущение, что, только подбирая слова в попытке найти ответы, я и отвечаю сам себе, что же это было. Во всяком случае часто именно так со мной и происходит.
Расскажите немного про актеров: что нового вы открыли в этом смысле?
Я работал с замечательными артистами, каждый из которых для меня был открытием. На этот раз персонажей было много, может быть, даже слишком много для меня. Глаза просто разбегались по площадке: Роман Мадянов, Аня Уколова, Алексей Серебряков, Вдовиченков Володя — все они потрясающе хорошо справлялись с тем, что нам было необходимо сделать. Я сейчас перечислил только тех, с кем мне случилось впервые столкнуться на съемках, но и все остальные тоже были прекрасны: и Лена Лядова, и Леша Розин, с которыми я работал на Елене, и все другие тоже. Я назвал не все имена, пусть меня простят те, кого я не вспомнил сейчас. Но одно могу сказать с уверенностью: это был блистательный ансамбль.
Андрей Плахов
"Коммерсантъ"