Финал, дающий тебе утешение, фальшив
24.09.14г.
Левиафан - картина, которую критики уже окрестили "Энциклопедией российской жизни 2014 года", предлагает довольно мрачный взгляд на окружающую действительность. В основе сюжета лежит история ветхозаветного Иова, перенесенная в наши дни и разворачивающаяся в небольшом городке на берегу Баренцева моря. Фильм можно интерпретировать по-разному: одни видят в нем жесткую критику православной церкви и политического руководства страны, для других – эта картина представляет собой притчу о смирении. Кто-то совсем отказывается от толкований, предлагая насладиться качеством работы. Усложняют понимание и явные параллели с библейскими текстами, и заглавие, отсылающее не только к знаменитому трактату Гоббса о природе государства, но и к длинной традиции мифологизирования чудовища Левиафан, "царя над всеми сынами гордости". Наверное, в фильме можно найти все перечисленное, ведь, как и каждое произведение искусства, Левиафан - попытка дать ответ на вечные вопросы. Некоторые из них мы адресовали создателю картины.
Как и в случае с Возвращением, Изгнанием и Еленой, Вас снова просят объяснить смысл Вашей новой работы. Этот интерес вполне объясним: зрители не могут между собой договориться и надеются, что получат однозначный ответ у создателя.
Стоит только начать разговор с вопроса: "О чем Ваш фильм?", как мне тут же становится скучно. Я не поддерживаю подобный диалог, потому что не хочу отнимать у зрителя его право самостоятельно интерпретировать увиденное и, наверное, потому, что мне тесно в этих рамках: в двух предложениях рассказать, о чем фильм, которому отдано два-три года жизни, это словно предать свой собственный замысел. Фильм дышит огромным количеством тем и ощущений. И потом, автору всегда хотелось бы, чтобы его картина была шире объяснений, которые он может раздавать, сидя за столом. Зачем было снимать фильм, о котором можно вот так запросто взять и рассказать.
Есть и еще одно соображение. Оно несколько метафизического свойства. Слышали Вы такое выражение: "Не только мы смотрим фильмы, но и фильмы смотрят нас"? То есть, каждый фильм является отражением смотрящего. Так зачем же мне, автору, становиться между зрителем и его отражением на экране.
Это вполне укладывается в тезис постструктурализма – "Автор умер. Да здравствует читатель". Если говорить проще, не так важно, что хотел сказать автор, важно, как это понял читатель. При просмотре Левиафана не всегда получается понять и осознать происходящее на экране из-за высокой концентрации смыслов. Даже если мы временно отложим в сторону социально-политический контекст и только оставим нравственные вопросы, все равно трудно успевать за развитием действия.
Хотите сказать, возникает этакое нагромождение?
Да, что-то похожее на это. Такая насыщенность полезна или вредна для фильма?
Любое повествование, близкое к формам жизни, скажем, кино, по сути своей и по преимуществу является прямым отражением того, что происходит в реальности. Кто-то говорит, что кино – это жизнь, из которой выброшено все самое скучное, дайджест такой. В этом есть определенная правда. Но мне она не близка. В своих фильмах я пытаюсь отразить течение жизни без купюр. Прямая последовательная канва. Это было и в предыдущих фильмах. Сказать, что в картине наблюдается некоторое нагромождение, не позволяющее справиться со всем объемом предлагаемых смыслов, все равно как признать, что и в жизни мы не поспеваем за происходящим. В конце концов, минуты уединения и покоя нам и даны для того, чтобы усваивать происходящее с нами. В фильме есть и такие территории. Но в одном Вы правы, в Левиафане я существенно сокращал пространство между некоторыми сценами, однако это была вынужденная мера, так как сценарий был столь велик, что его просто нельзя было сохранить в полном объеме. В какой-то момент я понял, что надо входить в самое пекло разговора, в самую гущу эпизода и также неожиданно, на полуслове, выходить. Наверное, от этого возникает ощущение, о котором вы говорите: ты еще не успел осознать одну сцену, как тебе уже предлагают что-то новое.
В некоторых эпизодах создается сильное напряжение, которое неоднократно вызывало в зрительном зале смех – иногда нервный, очень редко – веселый. Сарказм пронизывает сцены общения архиерея и мэра: вспомним хотя бы стоящие рядом изображения Христа и фотографии представителей власти. Раскаты хохота вызывали и редкие эпизоды черного юмора, и частые застолья с большим количеством водки. Однако эти реакции нельзя сравнить со смехом освобождающим, скорее, наоборот: мы смеемся, потому что узнаем ситуации. Но легче от этого узнавания не становится. Вы намеренно отказались от такого приема и пошли по пути постоянного нагнетания атмосферы?
Не было такой задачи – создать смешные эпизоды. Мы не делали комедию, мы даже не думали снимать трагикомедию. Но вышло так, что значительную часть первой половины фильма зритель активно смеется. И я соглашусь с Вами, что смех этот именно такой природы: точные наблюдения за людьми породили реакцию узнавания. Уверен, для того, чтобы было по-настоящему смешно, нельзя комиковать, нужно играть так, будто ты "ничего смешного в этом не видишь".
А когда смеются над героями в пьяном угаре? Ведь это очень страшные эпизоды.
Роман Мадянов (исполнитель роли мэра – прим.ред.) после премьеры делился первыми впечатлениями, говорил, что у него было ощущение, будто фильм тебя затягивает в узел, а такие эпизоды отпускают, дают небольшую передышку, после которой давление становится еще сильней. В финале перетягивает так, что дышать невозможно.
Я сам позволял себе только улыбнуться, но совсем по другим причинам: если сцена точно сделана, это всегда вызывает радость.
Это, скорее, улыбка эстетического восторга.
Наверно. Например, помните сцену, где пьяный мэр приезжает ночью к пьяному Николаю, и они пытаются вести серьезный разговор? Парадоксальность ситуации и постоянное присутствие угрозы вызывают одновременно восторг, но при этом рождают сильный страх. Ты же не знаешь, на что способны два нетрезвых человека с буйным темпераментом.
К вопросу о точности: актерский состав удивительно хорошо передал на экране состояние сильного алкогольного опьянения. Как Вы их довели до такого?
Я просто предложил им пить водку всерьез. Обычно требовалось шесть-восемь дублей, но в итоге все получилось. Я понимал, что рискую сорвать съемку, наливая им в стаканы настоящую водку, но я также знал, что практически невозможно сыграть бесконечную глубину и тоску в глазах, эту невыразимую бездну, которая появляется только после определенного количества выпитого. Надо сказать, каждый из них пил по мере сил, чувствуя свою меру.
В кадре они все по-настоящему пьяные?
Да. Кроме Мадянова, заявившего, что не возьмет ни капли в рот. Как он справился с задачей, не знаю, но он все сделал прекрасно. Опять про этот пьяный визит: я привык к тому, что люди в этом месте смеются, хотя у меня холодок по спине пробегал от ужаса. Но это уже вопрос зрительского впечатления, а оно, как я уже говорил, у каждого свое.
Нагнетание атмосферы, нарастание конфликта никак не разрешается в конце фильма, а по ходу всей картины вы неоднократно используете прием обманутого ожидания. Ты два часа наблюдаешь явную несправедливость и ждешь, когда же будет восстановлено равновесие. Например, несколько раз Николай хватается за ружье, но оно так и не выстреливает. Вы отказываетесь дарить зрителю счастье освобождения от тяжелых чувств и давящей узнаваемой реальности. Не кажется ли Вам, что безысходный финал картины подталкивает зрителя к активному поиску ответов и, возможно, некоторым социально значимым действиям?
Конечно, это приглашение к соавторству, к осмыслению. Выйдя из зрительного зала, человек не должен закрыть за собой дверь, оставив там все свои переживания, связанные с фильмом. Финал, дающий тебе утешение еще до начала финальных титров, фальшив. Открытый финал заставляет тебя искать ответы в себе или во внешнем жесте. Я надеюсь, что зритель обратится внутрь себя, то есть, это призыв не к революциям Болотных площадей, это призыв к пробуждению внутреннего поиска.
Помните у Достоевского: "Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной"? И это не просто фигура речи, тут есть тайный смысл, если всерьез задуматься о том, что говорит Достоевский. Или – вспомните коллизию Легенды о Великом Инквизиторе? Каким он рисует иерарха церкви? Не думаю, что Федор Михайлович избрал главной целью своей беспощадной критики именно католического священника. Важнее то, что он поместил свою поэму в самую темную страницу истории церкви как таковой: церковь времен инквизиции. Но говорит он главным образом о том, как люди приспособили к своим плоским, властным нуждам, к своим скудным и рабским представлениям существо Христова учения.
Человек должен осознавать, какого Бога он чествует, когда ходит в церковь. Не подменил ли он сам, не заметив того, Бога на Идола? Когда в сцене проповеди персонажи слушают архиерея, который, похоже, не является образцом нравственности, то возникает когнитивный диссонанс. Мы это непонимание переносим и на предмет, нас здесь объединивший, – на Бога. В этом смысле зрителю предстоит понять, каким человек представляет себе образ Бога. Я отчетливо сознаю, что неожиданный общий план после сцены в церкви действует на зрителя, как удар кувалдой.
Этот страшный финал требует разрешения, которое зритель и должен искать самостоятельно?
Знаете, маленький Моцарт, когда слышал незавершенный аккорд, прозвучавший в доме, он срывался с места и бежал его доигрывать. Гармоническое вещество его человеческого материала требовало разрешения. Также, надеюсь, произойдет и со всяким искренним человеком, который попробует задать себе вопросы, поставленные фильмом. Зритель должен прислушаться к себе, поверить своей интуиции, с легкостью иногда отделяющей добро от зла. Тогда он, быть может, придет к оптимистичным выводам: осознает значение свободы и поймет, что его жизнь в его собственных руках, и что не надо ждать, когда Бог за тебя все устроит. У меня есть надежда, что этот фильм поможет мне найти единомышленников, которым захочется выйти на воздух, на ветер, где легко и свободно дышится. Им не нужно мещанское утешение до наступления финальных титров, они готовы искать ответы на сложные вопросы.
Возвращаясь к сцене проповеди. Нечистоплотный священник выступает перед чиновниками-коррупционерами, но при этом говорит правильные слова. А среди слушателей есть дети, которые, конечно, не знают всей подоплеки и искренне верят в проповедуемые идеалы. Имеет ли значение, кто произносит речь, если то, что он говорит, по сути верно, хотя сам он в это не верит?
Да, в этой сцене самый длинный молчаливый план – портрет девочки с прекрасными чистыми глазами. Совершенно невозможно было его сократить. Я не знаю ответа на Ваш вопрос, но представьте только, что бы сделал Христос, если бы явился в кабинет к такому служителю?
Какова ответственность режиссера перед обществом за социальные изменения, вызванные его работой?
Я полагаю, что если об этом думать, то ничего стоящего сделать не получится. Автор несет ответственность за эстетическое качество и этический жест, обращенный к сознанию зрителя. Но не стоит думать, что кино может в корне изменить мир: если б это было так, то надо было бы отказаться от сцен насилия и уничтожить, например, Крестного отца. Сила кино слишком переоценена. А если в человеке что-то пробуждается под воздействием кино, то несет за это ответственность только сам человек. Как и за все остальное – именно человек ответственен за происходящее. Художник же лишь свидетельствует о происходящем. Ну, и немного присочиняет его – чтоб оно медом не казалось. Искусство – концентрат правды. А ведь правда горька. Чем и спасаемся от соблазнов сладкой жизни.
Азамат Рахимов
"Наша газета"