Свобода человека и есть его душа!
Декабрь 2014г.
В позапрошлом номере журнала мы подробно писали о вашем новом фильме, о его успехе в Каннах, приводили разные мнения о картине и ее судьбе. Но ведь, согласитесь, лучше один раз увидеть, чем… Тем не менее, для широкой аудитории Левиафан до сих пор остается вне зоны доступа. И это не могло не породить массы слухов о чуть ли не запрете фильма и гонениях на автора…
Это не больше чем слухи. У нас не было проблем с получением прокатного удостоверения. В середине июня мы даже видели его номер – образно говоря, удостоверение ждало нас на чиновном столе, на другой конец которого мы должны были положить исходные материалы фильма. Собрать их – довольно трудоемкий процесс, который отнимает время. Мы снимали на кинопленку, прокатывать будем цифровую копию, но для соблюдения формальностей в Госфильмофонд необходимо внести и зарегистрировать в реестре весь пакет обязательных материалов: монтажные листы, позитивную копию фильма, его негатив и много чего еще.
Ну,негатива-то вы будь здоров внесли! Забавная и горькая двусмысленность читается в словосочетании "зарегистрировать негатив фильма". Не удивлюсь, если скоро весь негатив в произведениях искусства заставят декларировать.
Надеюсь, до этого не дойдет.
Сторонники теории заговора разочарованы…
Не было никакого заговора, никто не чинил фильму никаких препятствий. Единственное, о чем я сожалею – что свято верил в то, что закон не имеет обратной силы, и что на нашу картину, получившую прокатное удостоверение до вступления в действие закона о ненормативной лексике, мера эта распространяться не будет. Возможно, я напрасно говорил об этом публично. В результате Министерство выдвинуло новый пункт в условиях этого закона. Теперь всякий, кто получил "прокатку" прежде, после 1 июля должен переаттестовываться по новым нормам. Короче говоря, те обстоятельства, что сценарий написан был задолго до того, как к рассмотрению был предложен этот дурацкий закон, а государственное финансирование фильм получил еще за год до его вступления в силу, ничего не значат и ничего не меняют.
Нужный закон?
Конечно, нет. Невзвешенный закон, поспешный… Не знаю наверняка, но убежден, что такой закон есть в Северной Корее или в Иране, например. Был там однажды. Меня пригласили в жюри международного кинофестиваля. Сидим мы с коллегами в огромном зале пустом, и на третий день кто-то спрашивает: "Это точно международный кинофестиваль?" – "Да, конечно!" – "А где же зрители? Почему мы только всемером тут сидим?" – "Не волнуйтесь, в соседнем зале, таком же большом, как этот, людей битком!" – "Так зачем же этот пустует?" – "А потому, что только вы можете видеть картины целиком". Иранская публика смотрит эти же фильмы, но нещадно цензурированные и порезанные. У них в прокате разрешено только национальное, иранское кино, и если вдруг какое-то иностранное, то только девственно чистое. А в фильмах фестивальных программ вырезают все сцены, где мужчина хотя бы просто трогает девушку за руку, я уж не говорю обо всем остальном! К примеру, французский фильм: двое полицейских, он и она, сидят в машине, он берет ее за плечо и целует. Как думаете, с какого момента они режут? С того самого, как он только подумал ее обнять! (смеется) Там нельзя с девушкой за руку даже по улице ходить! Я вышел из гостиницы с женой, держа ее за руку, так ко мне подошел человек из нашей группы и испуганно меня одернул. Я плохо знаю английский, но слова "don’t touch" я понимаю. Спрашиваю: "But why?" – "Только у себя в гостиничном номере, пожалуйста".
Не в том ли направлении движемся и мы? Вчера Аполлону на портике Большого театра после ремонта стыдливо причинное место прикрыли, сегодня Сергея Шнурова без работы оставили…
Ничего нового, даже смешно как-то. Человечество ходит по кругу. Фиговыми листочками уже зарисовывали причинные места. В Советском Союзе тоже, если помните, много чего смешного было.
В советском кино не было мата, но кино-то при этом было. И журавли летели, и до понедельника доживали. Как-то обходились, как-то складывалось…
Складывалось… Да нет, и у нас будет складываться. Просто это отход какой-то – два шага вперед, один шаг назад. Кино в Союзе всегда было под могучим идеологическим прессом: оно редко когда рассказывало, что на самом деле происходит с человеком. Такие фильмы, если и появлялись, то или укладывались навсегда на полку, или выходили малым числом копий, и скорее по правилу исключения доходили до зрителей. В основном появлялись фильмы-плакаты. Это была мечта о человеке: человек должен быть таким! Сейчас же время другого взгляда: человек вот такой! И что нам в этой ситуации делать? Какие следующие ограничительно-запретные, цензурирующие меры ждать? Что делать документалистам? На каком языке зрителю о сегодняшнем дне рассказывать?
Мне кажется, слово, как вода – дырочку все равно найдет!
Найдет. Я очень надеюсь, что закон этот в обозримом будущем отменят.
Поговаривали, что так скороспело его приняли чуть ли не под премьеру Левиафана. Усмотрели в нем крамолу, угрозу "подрыва устоев" и, предполагая вашу бескомпромиссность в отношении изменений в уже собранной картине, под предлогом непечатной брани запечатать "вредный" фильм "в столе"…
Все эти конспирологические идеи рождаются из воздуха. Закон разрабатывался, насколько мне известно, не первый год. И идеи эти гуляли где-то среди депутатского корпуса давным-давно, в те времена еще, когда никто и знать не знал, что мы собираемся снимать Левиафана. К тому же, кроме нашего фильма в этом году снято еще несколько картин, обильно расцвеченных обсценной лексикой. Почему в итоге все вдруг сошлось на Левиафане? Теперь складывается ощущение, будто в нашей картине кроме мата больше и речи-то другой нет!
Лично я всегда был против публичности "ненорматива". Каждое услышанное слово с экрана или сцены резало слух и вызывало сомнения в своей уместности и необходимости. Ведь зачастую это делалось исключительно для эпатажа. Но вот когда дело дошло до официального запрета, что-то во мне ему воспротивилось.
Вас лишили выбора. Ведь что такое билет в кинотеатр? Это общественный договор – мой с вами. Вы – сделали фильм, а я – зритель – хочу его увидеть. И это мое право. Мне уже далеко за 18, я совершеннолетний человек… И вот какой-то депутат садится напротив и говорит: "Нет, извините, я запрещаю вам, там ненормативная лексика!" Слушайте, как вас там зовут, депутат? Я хочу это услышать! "Нет, мужчина, вы не понимаете!" Но это же бред! Вы представляете себе саму по себе эту идиотскую мизансцену? Ну, не продавайте вы тогда билеты подросткам, следите лучше за этим, но оставьте за мной право выбора: смотреть или не смотреть то, что мне хочется.
Чем закончился, кстати, спор с Мединским? Вы нашли общий язык?
С министром [культуры РФ Владимиром Мединским] мы сидели так же вот, как с вами, за столом, и говорили. Он посмотрел картину и высказал свои ощущения. Был прям и откровенен: ему она не понравилась и, я уверен, только потому, что не является "духоподъемной", со светлым финалом, и рисует нашу с вами жизнь в мрачных тонах. То есть, в Левиафане отсутствуют все те атрибуты, которые идеологически, пропагандистски нужны нашей власти, которые им кажутся верными. Я подчеркнул в своем ответном высказывании, что не художник же, в самом деле, создает эту жизнь, а сама власть делает ее такой, художник только отражает ее как в зеркале.
Так получается, вы – не Николай, борющийся с нашим общим Левиафаном в лице государства, и мы снимаем с вас нимб диссидента?
Да! (смеется) Снимайте нимб! Нечего ему над моей головой делать!
И вы остаетесь снимать в России…
Конечно! У меня твердое намерение снимать в России.
В таком случае, как вы думаете, почему и чем рассказанная именно вами, здесь и сейчас, на наших русских реалиях, история противостояния человека и государственно-бюрократической машины так зацепила Европу, и почему именно сценарием? Ведь сюжет Левиафана не нов, более того, он очевидно универсален – история эта могла случиться где угодно и когда угодно.
Думаю, ответ на этот вопрос надо искать не у меня. Фильм болезненный, бескомпромиссный и честный, обжигающе правдивый, пусть это и прозвучит нескромно. На этих качествах картины сходятся почти все мнения о ней, подчас очень разные. Почему именно сценарий? Ну, представьте себе роль и положение членов жюри: перед тобой – два десятка картин. А наградить ты можешь лишь четыре. Пятая и шестая статуэтки – за лучшие мужскую и женскую роли, но там отдельная история. Там выбор тоже непростой. И вот ты понимаешь, что никогда не наградишь всех, но есть какие-то фильмы, которые нельзя не отметить. И когда вы коллегиально определяете эти фильмы, те, что нельзя оставить незамеченными, начинаете крутить этот кубик Рубика, раскладывать пасьянс…
Это вы сейчас о своем опыте председательства на "Кинотавре"?
Не только. Я не раз был членом жюри. Мы и с коллегами об этом говорили, все сталкиваются с этой непростой задачей.
То есть, это не так, как некоторые считают, что если, к примеру, отметили статуэткой актерский ансамбль, значит, актеры хороши, а режиссер с ними справился не очень?
Скорее, если наградили актера или весь ансамбль, значит, члены жюри решили, что этот фильм нельзя не отметить. Искусство – не спорт, где, если ты прыгнул на 8 см выше или заработал на 8 очков больше, значит, ты лучший. В искусстве правит субъективизм: точки зрения каждого из членов жюри сливаются, сплавляются в единый какой-то конгломерат, часто очень сложный… Бывают такие споры, такие сшибки! До хрипоты! "Нет! Вы не понимаете! Этот фильм – лучший, а вы предлагаете ему вторую или третью позицию. Только через мой труп!", ну, и так далее… Но главное не то, что все это очень похоже на лотерею, и что совершенно не важно какого именно номинала твой приз. Гораздо важнее то удивительное ощущение от случившегося фильма. Это со мной происходило уже не раз, начиная с Возвращения. Когда мы приехали в Венецию и показали там впервые фильм, реакция публики была грандиозной, просто невероятной! Вся наша группа, все, кто там были, ошалели – мы не думали, что такое возможно! И я ощутил совершенно ясно, что вот это и есть наша победа. Все, больше ничего не надо. Потому что в такие моменты ты понимаешь, что фильм получился, зритель принял его, причем ответил тебе с такой благодарностью! Дальнейшая его судьба, что бы с ним не случилось – уже не имела никакого значения по большому счету. Другой вопрос, что когда тебе сверх того еще и приз вручают – это тебя, конечно, еще больше нахлобучивает. Но все равно, награды – это лотерея. Уверен, будь состав жюри другим, вполне возможно, что и лауреаты были б другие! Сколько людей, столько мнений. Потому что повторю, это не спорт, где первым пересек линию финиша – все, ты победитель!
Если только не случается что-то из ряда вон, когда всем очевидно, что это бесспорно что-то кардинально новое или что-то такое, обладающее невероятной, могучей силой! Шедевр, одним словом. Так должно было случиться с Приключением Антониони, например, но отчего-то не случилось. Для меня лично в свое время это было именно так. Этот фильм, я не знаю, "развернул глаза зрачками в душу" что ли – это было сродни чуду! А в 60-м году зритель в Каннах его освистал! Совершенно не поняли и не приняли этот шедевр. Члены жюри, не помню, правда, какой там был состав тогда, кто был председателем, чуть ли не Сартр, в общем, кто-то из писателей… Сименон! Жорж Сименон, да! Так вот, жюри все же упомянуло эту картину, именно как открывшую новое понимание кинематографического языка. Но главный приз отдало все-таки Сладкой жизни Феллини.
В каком возрасте вы увидели Приключение?
Мне было лет 25…
Вы уже работали в кино?
Нет. Я театром занимался.
И что же или кто вас повернул в сторону кино?
Как раз Антониони. После окончания актерского факультета ГИТИС я не пошел в театр. Искал себя, что называется. Некоторое время, года три, вообще к профессии "не подходил", работал дворником. А дворнику летом, осенью, весной – как тогда говорили, "лафа"! Ночью или утром подмел быстро свой участок на Суворовском бульваре и домой. А все оставшееся свободное время посвящал самообразованию: ходил в музей кино, читал, мечтал. Тогда и увидел впервые фильмы Антониони, влюбился в его творчество, искал жадно – благо, в Москве только что появилась синематека, где можно было найти все!
Как дворнику, мне полагалось служебное жилье. Находилось оно в потрясающем месте – почти напротив ГИТИСа в Собиновском переулке. Альма-матер, напротив – японское посольство, дальше эстонское, а я в следующем здании. Дворянский дом 1825 года постройки с анфиладой. У меня была комната в 3 окна, огромная, метров 50 квадратных, если не больше! Там можно было бы сделать, к примеру, отличный танцкласс. Я же собирался поставить спектакль. Рассчитал, что можно порядка 15-16-ти зрителей усадить… И это пространство меня очень держало. Поэтому-то я три года и просуществовал в таком состоянии: чтение книжек, писание, походы в музей кино… Но в какой-то момент пришло понимание, что это путь в никуда. Ну, еще 3 года подметать улицы – а дальше? В общем, с карьерой дворника я решил завязать. Естественно, из квартиры меня тут же выгнали. И снова вопросы… Оставаться в Москве или возвращаться в Новосибирск? Кто я? Где моя профессия? Чем мне заниматься, и главное, на что жить? Решил снимать рекламу и через дней 10 (просто как-то невероятно повезло!) я уже был на съемочной площадке: у меня были друзья, которые учились во ВГИКе, и, благодаря одному из них, я сумел снять свой первый рекламный ролик для ТВ, потом второй, третий! Делал я это крайне редко, но на жизнь хватало. На тот момент я уже "зацепился" за Москву, снимал квартиру и рекламу. Но даже в тот момент я не думал о том, что должен быть режиссером, я по-прежнему мечтал об актерской карьере. Правда, как-то вяло, неубедительно и бессильно. Можно сказать, я ждал какого-то вмешательства судьбы.
Но вы же снимались где-то?
Снимался, но все это тоже оборачивалось только заработком. Похвастать тут нечем, так как ничего интересного не было: ни материала, ни сценария, ни роли, ни исполнения – ничего. Какие-то мелкие эпизоды в каких-то дурацких фильмах, в которых тут же, на месте, на самой съемочной площадке осознаешь, что участвуешь в какой-то чепухе.
А сейчас у вас есть какая-то предвзятость к рекламе, к телематографу?
Реклама – это ремесло, работа ради денег. Сейчас я отношусь к этому периоду своей биографии как к этапу наработки техники и понимания, как устроена съемочная площадка. Но заниматься этим сегодня мне уже не интересно. Если случится так, что я не смогу по каким-то причинам снимать кино, то, конечно, буду думать, что мне делать дальше. Возможно, вернусь в рекламу, а, может быть, если подвернется какой-нибудь интересный материал, возьмусь за сериал. Но все это, повторюсь, только если для меня будет утрачена возможность создавать какие-то серьезные фильмы, поднимать темы, которые меня действительно волнуют. Потому что реклама не может задействовать человека целиком! Затронуть все его существо так, чтобы можно было сказать: "я должен снять этот рекламный ролик чая или стирального порошка, ибо не могу без этого жить" – согласитесь, это абсурд! (смеется) Поэтому, пока есть возможность снимать фильмы, я буду это делать.
Здесь я бы вернулся к вашему противопоставлению со спортом. В спорте ориентиры проще. Сегодня, взял одну высоту, завтра надо прыгнуть выше, метнуть дальше, пробежать быстрее. Понимаешь, в каком направлении двигаться. А вы как-то сразу, с первого фильма себе планку задрали так высоко, что прыгнуть ниже – сродни творческому самоубийству. Вам приходится целенаправленно искать актуальный выигрышный материал, или же идея рождается из внутренней потребности что-то сказать, а уже потом сказанное оказывается созвучным ожиданиям публики?
Из внутренней потребности. Откуда рождаются замыслы? Из каких-то токов, которые тебя пронизывают, из токов происходящего вокруг, из всего того, что ты наблюдаешь, что тебя смущает, тревожит, волнует. Из этих токов рождается какой-то толчок, их узел начинает мало-помалу обрастать какой-то плотью… С Левиафаном вышло так, что когда в 2008 году я был в Нью-Йорке, переводчица рассказала мне случившуюся за четыре года до этого трагическую историю американского сварщика из штата Колорадо Марвина Джона Химейера. В ключевом эпизоде рассказа, когда Марвин выехал из своей мастерской вершить правосудие на бульдозере (позже люди назовут его killdozer), меня будто пробило такое, знаете, острое ощущение – вот что нужно делать!
То есть, Левиафан для вас – это инстинктивная реакция на боль? Трагическая неизбежность? Или все-таки осознанная необходимость? Крик отчаяния или глас вопиющего в пустыне? Диагноз, анамнез? Может, манифест, или провокация?
Нет, какой манифест? Какая провокация, зачем? Крик отчаяния? Возможно. История болезни. Наблюдение за происходящим с нами. И предложение задуматься об этом.
К какой аудитории оно обращено? Для кого вы снимали фильм? Для профессионального зрителя или массового?
Нет, конечно, не для профессионального. Такая аудитория смотрит, как сделано кино, а обычный зритель смотрит, что в нем происходит.
Для российского или вне границ?
Вне границ, безусловно. Напомню, история, с которой начался Левиафан, произошла в США, государстве, декларирующем и "защищающем" по всему миру т. н. демократические ценности и свободы. Но это именно там Химейер не смог добиться справедливости, не смог отстоять свои права…
Правильно ли я понимаю, что это не про нас и конкретно наши реалии фильм?
Почему же? Конечно, про наши! То есть, про наши в том числе и главным образом! История снята все-таки не в Америке и не является калькой тех событий. Она переосмыслена и перенесена на другую почву, на которой мы с моим соавтором Олегом Негиным значительно лучше ориентируемся.
А изначально вы там собирались снимать?
Не то чтобы собирался… Тогда это еще не было таким серьезным, взвешенным намерением. Когда я услышал эту историю и первые несколько дней жил с ней, я думал: как бы это могло быть реализовано? Это же можно снять здесь, в Америке, потому что четыре года прошло, а американцы не сняли еще об этом фильма. С другой стороны, это показалось мне странным. Они ж на такие вещи обычно реагируют мгновенно, выкупают у родственников права и снимают фильмы по горячим следам. А тут практически 4 года прошло и ничего. Как будто и не было этой истории. Обдумывая дальше замысел, коллизию, мы все ближе подходили к идее проекции на Россию. Ведь это понятнее нам, роднее. И, возможно, нужнее здесь.
Бытует мнение, что на фоне откровенной и почти официальной русофобии Канны и тем более Лондон не могли не отметить фильм, вскрывающий порочность именно российской государственной машины.
Возможно, что и так. Тогда выходит, политика России только помогает фильму, продвигает его на международной арене. Шучу, конечно. Но если и дальше мыслить в этой логике, еще один шаг, и можно бросать обвинения авторам, дескать, сняли фильм, чтоб очернить нашу Родину. А вот уже это – такой пустотелый миф, что даже в полемику с ним не хочется вступать. Люди, которые крепки в подобных идеях – это люди, с которыми невозможно вести диалог, переубеждать их бессмысленно. Если быть последовательным, с точки зрения таких злопыхателей – любое литературное сочинение XIX века, которое рассказывало о наших мерзостях, было писано с этой же целью – понравиться старушке Европе! Эти люди не понимают, как устроен механизм поэтического отзвука на гармонию или на мерзость, которая окружает поэта. Помните, Пушкин писал Вяземскому: "Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство"? Этот девиз жив до сих пор и, думаю, многие художники создают свои честные и бескомпромиссные произведения не для того, чтобы их как-то там отметили в европах и америках, а потому что не могут не говорить о проблемах отечества. И делают они это исключительно из любви к своей Родине.
Вы считаете себя патриотом?
Лев Николаевич Толстой говорил, что патриотизм – есть рабство. Чувство неестественное, вредное и даже безнравственное, вынимающее из глубин человека на поверхность все самое темное. Я недавно где-то прочел лихо сделанное Артемием Троицким "интервью", где на вопросы предполагаемой ведущей телеканала "Дождь" отвечает Лев Толстой. В этом отличном тексте использованы были исключительно цитаты писателя. Сто двадцать лет назад Толстой так припек патриотизм, что к этому даже нечего сейчас добавить.
Что же плохого, если гражданин ставит под сомнение "генеральную линию", обращает внимание общества на его нарывы, вскрывает их, высмеивает пороки государства не в интересах другого полюса, а исходя из собственной боли, из любви, о которой вы говорили, исходя из искренней и вполне естественной необходимости видеть свою родину процветающей и мирной? Ведь это и есть патриотизм, нет? Не "квасной", а истинный.
Толстой категоричен, жесток и резок в своих высказываниях. Но если относиться к этому определению легче, то я все-таки на той стороне патриотизма, которая придерживается трезвого взгляда на происходящее в стране. Широко звучит – "в стране". Но это именно так. Для меня все, что не соответствует моим чаяниям или надеждам, моему представлению о том, как было бы для нас лучше, есть повод не для злорадства, но задуматься о том, что я могу на своем месте сделать. И сделать это. Наверное, это и есть настоящий патриотизм. Теория малых дел. Я на своем скромном месте занимаюсь кино и именно из этой точки стараюсь быть искренним и правдивым, своим творчеством пытаясь пробудить в людях сердечность, сострадание и разумный, а не истерический взгляд на наше бытие. Эти-то качества как раз и есть прямая противоположность "квасному" патриотизму, который питается и животворится не любовью к Отечеству, а ненавистью к другим, завистью и самолюбивой гордостью. Это – темная сила, которая набрала такую мощь, причем не так давно, после того как стал "крымнаш!". Под флагом этой политической, властной риторики поднялось в человеке что-то мутное и очень неприятное! Если это называть патриотизмом, то не дай Бог! Думаю, Толстой об этом и говорил, об этой темной силе – о черни. Чернь, у которой нет чувства собственного достоинства, которая потому-то и не уважает достоинства других, не дает им быть свободными, самостоятельно искать свой путь. Я знаю, что есть люди, не принадлежащие к этой когорте – это даже не когорта, а значительно больше, это темная сила огромного пространства, большого числа людей. Так вот, я знаю, что среди них есть те, кого я не ожидал там увидеть. Они, конечно, не испытывают в полной мере тех чувств, о которых я говорил. В них что-то другое выскакивает. Например, гордость – давно не было серьезных побед. Или: "Все-таки, слушайте, он же действительно был наш – Крым. Ура, вернули!", и так далее. Есть вполне уважаемые люди, и вполне умные, образованные и интеллигентные, которые на этих позициях стоят, но я сейчас не о них говорю. Я говорю о массе, которая готова истребить все инакое, любое меньшинство – об этом потоке, который пробудился в нас! С января, февраля 2014го… В марте качнулось так общество, что вдруг просто все сразу точки над “i” были расставлены…
У вас изменилось к кому-то личное отношение в связи с этим?
Нет. И я заметил за многими: люди просто не поднимают этот вопрос в ближнем кругу. Как только кто-то заикнется, его сразу осаживают. Потому что стоит продолжить дальше, и ты увидишь чудовищ каких-то, которые выскакивают либо из собеседника, либо из тебя самого. У меня в семье есть оппонент, родственница одна, не по крови, а в силу обстоятельств. И я вижу глаза ее, она смотрит на меня, и для нее моя позиция чудовищна! Я – монстр, понимаете? А по мне, так это она совершенно и бесповоротно зомбирована нашим телевидением… Но мы с вами, кажется, ушли куда-то в сторону, к вопросам, не имеющим отношения к теме.
Отнюдь! Эта тема интересна с точки зрения драматургического конфликта двух "правд". Почему я обратил на это внимание – в Левиафане, как и в подавляющем большинстве других произведений, есть герой и антигерой, пользуясь непрофессиональной лексикой обывателя, положительный и отрицательный персонажи. И если последнего не очеловечивать, не оправдывать для себя актеру и режиссеру, заранее программируя зрителя на определенную оценку, разве не получится, извините, комикс, сказка? Только там живет абсолютное зло. В Елене вы оставляли нам выбор, а здесь? Герой Мадянова – картонный злодей, или все-таки он может у кого-то вызвать сочувствие, жалость?
Еще поискать такого человека, у которого он вызовет сочувствие или жалость. Надо будет потрудиться. Возможно, его жена чувствует к нему любовь, доверие и так далее. Даже наверняка. Но зритель, который наблюдает всю полноту его действий, мне кажется, едва ли. Хочу отметить, я не люблю пользоваться таким языком, и не в разговоре, а в работе. Чтобы человек был как-то однозначно мазан какой-то краской, изначально выходил с ярлычком "злодей". Но в этой истории невольно складывается так, что он, конечно, настоящий отрицательный персонаж. Хотя, повторюсь, подобной терминологии я стараюсь избегать и мы, конечно, не создавали персонажа из картона, мы его ткали из плоти и крови.
Какой-нибудь его прототип, княжащий себе в удовольствие в каком-нибудь богом и Москвой забытом медвежьем углу – разве он не отнесется к нему как минимум с пониманием? Мол, мужик, нормальный такой, к батюшке ходит, что-то такое важное там хотел забабахать, а какой-то плебей, вошь какая-то, чернь сует палки в колеса! Достал уже этот народ!.. И ни для кого не секрет, что таких у нас – целая партия правящая! С другой стороны, ведь и историю Химейера мы знаем, в основном, только с его стороны. Откуда ни слова не говорится о том, что он взвинтил оговоренную уже цену на свою землю раза в четыре, с чего и пошли тяжбы. Я вот о чем. О двух "правдах". О том, что 35 лет назад Гран-при Каннского фестиваля получила Сибириада Кончаловского, где зритель с героем тоже сидели в бульдозере, но это был killdozer государственной машины, нещадно раскатавший маленькую Елань и судьбы ее жителей…
Согласен, определенная заданность здесь присутствует.Но идет онаот одного из наших, скажем так, первоисточников. Помните, с чего начинается Книга Иова? Дьявол спрашивает Господа о земном праведнике и о крепости его веры. Господь говорит, что такой человек есть, и вера его крепка как кремень. Лукавый предлагает ее испытать, и Господь соглашается, но с единственным условием – не трогать душу праведника. И тогда Дьявол выжигает и истребляет все, что у Иова было: во время пира погибает его семья, его скот угнан, а на самого Иову Сатана насылает проказу. И вот из добропорядочного, благочестивого, справедливого, уважаемого, как бы мы сейчас сказали, преуспевающего человека он превращается в одинокого, глубоко страдающего, терзающегося сомнениями несчастного старика. Из столпа и оплота Божьего – в человека, покрытого струпьями. Вот, что мы имеем, что видим в нашем герое Николае, потерявшем слишком многое, если не сказать все! А некая демоническая сила все продолжает и продолжает терзать его, проверять на прочность. Олицетворение этой силы, этой власти и есть наш мэр. То есть это по сути своей не драма, каковой, например, была Елена. Это уже чистая трагедия. И, понимая, чувствуя это, вряд ли найдется в зале человек, готовый встать на позицию того, кто, глядя на крохотный надел земли простого человека, его маленький, но бесконечно родной, щедро политый потом и слезами кусочек этого мира, его собственный маленький мир, решает: "Убрать! Мы здесь возведем центр связи муниципального значения!" Люди, которые мыслят такими масштабами: "Ну, сколько мы там потеряем? 100? 200 человек? 1000? Да хоть две! Давайте, берем этот плацдарм!", которые мыслят "стратегически", оправдывают себя масштабом замысла – это чудовища, монстры!Когда я был студентом ГИТИСа, у нас недалеко от общежития был наземный переход от станции метро Рижская через Проспект Мира к зданию Рижского вокзала. Там погибало большое количество пешеходов. Мне самому однажды довелось быть свидетелем такой аварии. Но, как оказалось, существовала какая-то то ли норма, то ли секретный документ, предписывающие строительство подземного перехода только после того, как в течение квартала на участке погибнет 11 человек. Они ждали 11-ю смерть, понимаете?! 10-ти для них было мало. Кто такие предписания составляет? Такие люди не могут вызывать сочувствия! И дай Бог, чтобы те, олицетворением кого на экране стал персонаж Романа Мадянова, об этом хоть на мгновенье задумались!
Но ведь они есть, ведь он же играл не Кащея Бессмертного. Не мифического какого-то персонажа, а вполне реального, даже, наверное, можно сказать, одушевленного…
Он играл власть. А власть бездушна по определению. Она не думает о трудностях и проблемах человека. Создавать нормальные условия жизни для каждого – не это ее главная забота! По сути, мы подошли к названию картины. Когда мы только замыслили сценарий, мы искали название в этой параллели, в этой матрице протосюжета об Иове. И только благодаря финалу Книги Иова, где Господь говорит о Левиафане, появилось и название – Левиафан. Счастливым образом оно пришло в голову, согласуясь только с этой аллюзией – на Книгу Иова. А уже позже, когда мы сидели над окончательной версией сценария, я узнал, что существует это сочинение, философский трактат Гоббса (Томас Гоббс – английский философ XVII века, один из основоположников теорий общественного договора и государственного суверенитета – прим. ред.), который так и называется – Левиафан. Мы навели фокус на эту тему, и выяснилось, что попали просто, что называется, в яблочко! Ведь Левиафан по Гоббсу – это государство и есть!
Любое?
Любое! Само устройство государства. Гоббс исходит из идеи, что человек в стихии своей – животное существо, что если не упорядочить его поведение, не регламентировать порядок взаимоотношений с другими, если не устроить общежитие так, чтоб хоть как-то ограничивать животные инстинкты, рано или поздно все закончится войной всех со всеми.
Выходит, сам по себе Левиафан – не есть зло?
По Гоббсу Левиафан-государство – это не зло. Это – идеальный выход из положения "войны всех со всеми". Когда люди собрались в нечто большее, чем племя, они заключили общественный договор: у них есть суверен, а они его подданные. Кстати, полностью этот трактат 1651 года называется Левиафан или Материя, форма, и власть государства церковного и гражданского. Так вот, главная его мысль – суверен гарантирует подданному все механизмы, регламентирующие взаимоотношения между людьми, социальную защищенность и безопасность (институтами армии и полиции), право на защиту своих интересов, то есть, если у тебя есть какая-то тяжба, которая потенциально может закончиться войной, ты идешь в суд и решаешь этот спор там, без войны... Но! Взамен этих гарантий ты должен отдать суверену все свои свободы.
А если проводить параллели с библейским сюжетом, не только свободу, но и душу.
Свобода человека и есть его душа! Потому что душа и есть сосуд, в котором она обитает. Когда я услышал трактовку этого схоластического текста моими друзьями-философами, текста огромного, древнего, с таким тугим языком, что читать его практически невозможно (я сам его так и не одолел), когда уловил суть его идеи –первое, что пришло мне в голову, что это, конечно, и есть контракт с дьяволом! Отдаешь свою настоящую свободу, свое подлинное достояние, а взамен получаешь эти призраки: иллюзию свободы, иллюзию защищенности, иллюзию социальных гарантий и так далее… Чего требует наш герой Николай, чего требовал Марвин Химейер? Справедливости! Мне же было гарантировано, что я буду жить в безопасности и согласии с миром, с окружающими людьми. Где это мое право? Где исполнение общественного договора? А если его нет, тогда я лезу в бульдозер и сношу десяток административных зданий.
Не утопична ли эта идея? Не риторические ли это вопросы?
Гоббс убежден, что государство – единственный выход из положения. И другого пути у человечества нет. Только государство! Он считает его идеальной структурой. К тому же заводит сюда и власть "духовную": у него и церковь, и власть светская – это такой единый клубок, идеальный альянс, который все регламентирует, расставляет акценты и создает благоприятные условия для человека. Все мы знаем, что в идеальном плане это вроде как так. Но в этом-то и парадокс! Вы спрашиваете, не утопична ли эта идея? Утопична! Гоббсу она представляется идеальной. Но утопичной она оказывается "на выходе". С другой стороны, никто ничего лучшего не предложил и не может предложить. Был еще Платон с его идеальным государством. Но и его идея – утопия.
Получается, что нет никакого смысла бороться с тем, что по определению нам дано и неизбежно?
Нет! А какой смысл? На смену борьбе приходит новый властитель и вскоре все возвращается на круги своя. Только принцип законности как-то еще может привести все это хоть к какому-то равновесию. Когда каждый член общества, невзирая на лица, будет абсолютно равен с другими перед лицом закона, тогда можно будет говорить о возможности какого-то прогресса в этом отношении. В философском размышлении О граде Божьем Блаженный Августин задается вопросом: "В чем отличие государства от больших разбойничьих банд?" Ведь и одно, и другое, говорит Августин, представляет собою сообщества людей, управляется властью начальника, связано обоюдным соглашением и делит добычу по добровольно установленному закону. И тут же отвечает себе сам: "Государство, в отличие от банд разбойников, зиждется на правосудии. Но если правосудие попирается, тогда государство – это просто большая шайка бандитов". Вот и остается только обменять свою свободу на мнимые гарантии и не высовываться! Или – уйти в тайгу. Этакий эскапизм. Как это сделала одна семья…
Лыковы.
Да, Лыковы. Вот они в полном согласии, в единстве с природой и со всем, что их окружает. Зато там нет ни просвещения, ни достижений культуры, ни галереи Уффици, ничего, кроме хвойного леса и принципа выживания! Наверное, там своя какая-то красота. И абсолютная, первородная свобода.
Мало кто мог поверить, что на ваших картинах зритель будет смеяться. На показах же Левиафана зал несколько раз "взрывался"!
В Елене тоже были смешные моменты. Тоже люди смеялись.
Согласен. Но уточнил бы – не в голос.
С годами у человека усиливается чувство юмора. Такое бывает. Это я про себя.
Но за комедию пока браться рано? Или "с годами" уже задумываетесь?
Знаете, я не загадываю. И не думаю в таких категориях: а давай-ка я попробую снять что-то смешное, или "а не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?". Я не испытываю себя или жанр на прочность в экспериментальных целях. Просто живу, дышу этим пространством, напитываюсь им, и в какой-то момент этой накопленной критической массе необходимо проявиться, выплеснуться! Ты ведь не выбираешь замысел, это он выбирает тебя. Замысел приходит к каждому свой, к кому-то под маской трагедии, к кому-то в виде комедии. Есть несколько сценариев, которые пока лежат, как эти журналы, на столе. Их тоже три. И это опять серьезные вещи. Я имею в виду – не комедии. Это три замысла, наших с Олегом Негиным, моим давним другом и талантливейшим автором. Все они очень высокобюджетные. И потому продюсеру необходимо время, чтобы к ним подобраться.
И без государства здесь не обойтись?
Думаю, нам всем без него не обойтись.
Михаил Сафронов
Журнал "Стиль жизни" (Кипр)