Почему Левиафан нравится на Западе и раздражает в России
13.01.15г.
Так получилось, что дискуссию по поводу Левиафана я изучил даже раньше, чем посмотрел кино. В позднесоветские времена особо важным фильмам — про войну, тружеников тыла или положительного председателя колхоза — устраивали так называемую всесоюзную премьеру; слитая в сеть копия долгожданного фильма производит в 2014-м примерно тот же эффект, что в 1983-м — одновременный выход киноэпопеи Юрия Озерова на всех широких экранах великой страны. От Левиафана в последние дни не спрятаться, в том числе благодаря "Золотому глобусу", и открывая окошко ютьюба, ты уже заранее представляешь, с чем придется иметь дело. Это чернуха (если не очернение), смелое разоблачение путинского режима (или, как вариант, конъюнктурная русофобская поделка на потребу Западу), набор штампов о русских для внешнего употребления (или до боли точный портрет сегодняшней России), не понятный нормальным людям фестивальный артхаус, коммерчески просчитанный продукт для западного проката, фильм о вере, без которой невозможно жить, фильм, после которого хочется повеситься, фильм о самой сути России, фильм про рашку-говняшку. Российские зрители немедленно разбежались по разные стороны баррикад и начали обстреливать друг друга ручными противотанковыми статусами — как, впрочем, и в любых недавних общественных дискуссиях. Поэтому, как требует логика фейсбука, для начала необходимо залезть на воображаемую табуретку и во всеуслышание заявить о своей позиции (даром что никто не спрашивал).
Я не считаю просмотр пиратской копии Левиафана ужасным преступлением — преступлением, скорее, является то, что для российского проката Звягинцев вынужден был вырезать из фильма весь мат; тем не менее, если бы существовала понятная система, позволяющая всем, кто посмотрел пиратку и кому от этого стыдно, перевести авторам несколько сотен трудовых рублей — это было бы правильно. Я не увидел в фильме никакой особенной чернухи — даже на фоне одиозного фильма Дурак (не говоря уж о Балабанове) Левиафан выглядит по-европейски корректным, если не сказать — стерильным; ну и вообще, кто Маленькую Веру смотрел — тот в цирке не смеется.
Я не считаю, что Звягинцев собрал в фильме русофобские штампы — тем, кто возмущается, что герой Алексея Серебрякова пьет водку из горла, хотелось бы напомнить, во избежание спойлеров, в какой именно ситуации герой Серебрякова пьет водку из горла, и скажите только, что это не оправдано драматургически; ей богу, это все равно, что считать русофобским штампом неоднократно (и по делу) произнесенные в фильме слова "…" или "…..".
Все претензии по поводу искусственных диалогов или натянутой драматургии — это вообще, простите, смех: это крепко придуманная и внятно рассказанная история (нитки не торчат, все швы на месте), герои которой разговаривают на стопроцентно узнаваемом языке, какой ты ежедневно слышишь в вагоне метро или очереди в ЖЭКе; автор английских субтитров явно пасует на пассажах типа "Аншлаг" на выезде" или "абонент временно не абонент".
Подозреваю, что все упреки в схематичности, просчитанности и конъюнктурности, в том, что режиссер слишком патетичен, а к героям относится без любви, связаны как раз с особенностями звягинцевского киноязыка — и именно эти особенности (а не антироссийская конъюнктура) позволяют ему получать "Глобус" и претендовать на "Оскар". Это холодное, рациональное, европейское кино — в той же степени, в какой рациональным и бесчувственным можно назвать Ханеке или Бруно Дюмона, и работает оно примерно с тем же кругом тем, над которым рефлексирует каннская элита: человек и непреодолимые силы судьбы, человек и его неисцелимая подверженность злу, человек в мире, оставленном богом. Ну и совсем абсурдны подозрения, что "Глобусы" и призы в Каннах — это часть антироссийской кампании, в которую добровольно вписался Звягинцев: подозреваю, что люди, голосовавшие за эти призы, про Путина вспоминают примерно раз в год, о коррупции на всех уровнях властной вертикали или взаимоотношениях этой вертикали с РПЦ они знают приблизительно ничего, Россия в их картине мира находится на самой дальней периферии, а делать по ее поводу хоть какие-то политические жесты — совсем не их профессия. С тем же успехом можно считать, что награды Догвиллю — это спланированный антидатский выпад, а 4 месяца, 3 недели и 2 дня шли в прокате по всему миру, потому что злонравно очерняли Румынию. Левиафан (как и вышеупомянутые аналоги) ценен для условного оскаровского комитета лишь тем, что он рассказывает абсолютно универсальную историю на языке, понятном из любой точки европейской христианской цивилизации, а узнаваемые обстоятельства места и времени, в которые помещена эта история, понятны только нам, и только нас способны раздражать.
Да, это безысходное кино — но не в том смысле, что в России жизни нет и не будет: в мире Левиафана не очень понятно, где эта жизнь есть, и была ли вообще. Навязчивые евангельские метафоры присутствуют здесь в качестве фигуры отсутствия — рыба сгнила с головы, корабль выброшен на берег и давно проржавел, сам Левиафан — то ли, согласно Библии, слепые силы судьбы и природы, с которыми невозможно договориться, то ли, по Гоббсу, рациональная машина государства, выводящая своих граждан из естественного состояния войны всех против всех — напоминает о себе лишь обветренным остовом на берегу, а если и показывает на секунду еще живую, мощную и мокрую спину, то это всегда сигнал тревоги, очевидно знак беды. Лицемерные попы и продажные чиновники — это скорее не хтоническое чудище, а змея, кусающая себя за хвост: они творят злодейства, чтобы получить легитимность, которая нужна им, чтобы творить злодейства; они благословляют друг друга на мерзости, смысл которых — в том, чтобы получить новое благословение, это не примета российской политической системы, а что-то типа планеты Меланхолия: слепая сила, которая разрушает все живое просто потому, что иначе не может — и еще потому, что все заранее виноваты во всем, за возможным исключением детей, но о них позаботится государство.
Левиафан — это слово о законе и безблагодатности, где термин "коррупция" приобретает первоначальный латинский смысл — это порча, гниение, повреждение человеческой природы. Бедствия, которые сваливаются на главного героя, — это не испытания, посланные кем-то свыше, они случаются не затем, чтобы его исправить или проверить на прочность, на них невозможно ответить стойкостью или подвигом — это просто звенья проклятой цепи, состоящей из мелких испорченных воль, а закон или религия оказываются лишь способом придать этой цепочке необходимый формальный лоск. В сущности, Звягинцев продолжает тему, начатую им в Возвращении, только с меньшей степенью метафоричности — Отец уехал, растворился в тумане, а Дети устроили постыдную грязную игру, в которой проигравшим неизбежно оказывается тот, кто решил просто постоять в сторонке, никому не делая зла. А то, что сегодняшняя Россия предоставляет для этого сюжета подходящие декорации — в этом уж точно не оскаровский комитет виноват.
Юрий Сапрыкин
"Meduza"