Вне КАННкуренции
23.05.2011
Андрей Звягинцев вошел в фестивальную табель о рангах с первого своего фильма. В 2003 году Возвращение принесло ему два приза в Венеции. Изгнание в 2007-м попало в каннский конкурс и было отмечено призом Константину Лавроненко за лучшую мужскую роль — это единственное подобное достижение нашей актерской школы. Третий фильм режиссера, Елена, говорят, вызвал жестокие споры в отборочной комиссии и был включен во вторую по значимости программу Канна "Особый взгляд" как официальный фильм-закрытие. Звягинцев действительно в каком-то смысле закрывает одну из актуальнейших для всего мира тем — нашествие варваров, хотя действие затрагивает только одну семью. Елена (Надежда Маркина) замужем за богатым и близким к власти человеком (Андрей Смирнов), на чьи деньги живет семья ее сына, взрослого бездельника-люмпена. Ложно понятый долг толкает Елену на преступление. Накануне каннской премьеры фильма Андрей Звягинцев рассказал "Итогам" о себе и о своем фильме, о свете в конце тоннеля, добре и зле.
Впервые название вашего фильма не метафорическое.
А не возникло никакого другого. Одно только нравилось по существу. Но совсем недавно был фильм с таким же названием у Дени Аркана — "Нашествие варваров". Возможно, это бы меня не остановило. Однако мне не хотелось так жестко сужать тему. У Борхеса в одном из рассказов есть такая мысль, она мне очень нравится: «Какое единственное слово недопустимо в шараде с ключевым словом "шахматы"? Слово "шахматы". По этой же причине я вырезал одну из сцен. Герой фильма, которого сыграл Андрей Сергеевич Смирнов, смотрит по телевизору фильм о нашествии саранчи. Лежит в больнице вечером один, растроганный после встречи с дочерью, за окном дождь... Он просто потрясающий актер! В трех дублях пустил слезу из того глаза, из которого нужно, потому что мы снимали в профиль, левую щеку. Так вот, в этой сцене как бы между делом явно зазвучал «авторский голос», такое моралите. Слишком в лоб. Поэтому я убрал и саранчу, и варваров. А Елена — имя главной героини. Почему нет? Как "Евгений Онегин", как "Анна Каренина" или "Братья Карамазовы".
Известно, что Елена могла не быть российской.
Да. Один британский продюсер пытался выстроить проект из четырех фильмов. Тема: апокалипсис при полной свободе в трактовке. Мы с моим соавтором Олегом Негиным недели три думали, и потом Олег быстро написал сценарий. Но тому продюсеру предстояли поиски остальных трех историй. А это может длиться годами. Поэтому мы вышли из проекта, показали сценарий Александру Роднянскому — и вскоре запустились.
В вашей картине есть не только драматизм, но и подспудный юмор. Ее даже можно прочитать и как комедию, и как трагедию положений.
Если только как в случае с Чеховым, комедии которого Станиславский ставил как драмы. Меня замучил один продюсер вопросом: где тут свет в конце тоннеля? И в ходе борьбы за то, чтобы он не влезал в замысел, я сформулировал, что прямое транслирование с экрана некой надежды — это страшный подлог. Вот у действующего ныне режиссера был фильм «Все будет хорошо». В самом названии уже звучит обман. Я не хочу людей, сидящих в зале, обманывать. По-моему, отсутствие надежды и света в конце тоннеля заставляет человека, как удар по лицу, подумать о своем уделе и, возможно, отыскать надежду самому. Надежда должна быть в твоем сердце, а не на экране, предъявленная, как правило, в виде назидания.
Но те, кто принадлежит к тем самым варварам, в финале Елены могут увидеть надежду.
Этих людей спасет только страшная катастрофа. Чтобы они смогли понять, каким ужасом на самом деле является их жизнь. Это же тот самый апокалипсис, о котором надо срочно трубить. Но у меня ощущение, что не поймут они ни черта. К сожалению. Есть, конечно, у меня и надежда, хотя это тоже иллюзия, — такая наивная вера в человека. Что зритель увидит, как Елена, совершив убийство, разрушила себя. Сломала свою внутреннюю конструкцию — нравственную модель существования. Для меня очевидно, что финал фильма именно такой. Но вот и Олег однажды мне сказал, что большая часть людей воспримет ее поступок как совершенно правильный. Как спасение семьи. И это ужасно.
В Матч пойнте Вуди Аллена герой тоже совершает убийство, а мы ему симпатизируем, становимся на сторону зла.
Матч пойнт замечательный фильм. Однако речь не о том, чтобы стать на сторону зла, а про то, что надо смотреть правде в глаза. Мифы и сказки про добро, побеждающее зло, не всегда работают. Нужно иметь мужество сознавать, что зло здравствует, действует — и ничего. И вообще в этих категориях разговор не может быть глубоким. Никто никого не побеждает. Проигрывают все. Время такое.
Разве оно раньше было другим?
Конечно, День сурка — это удел всех времен и народов. Человеческая жизнь такова. Тут уж ничего не поделаешь. Мы все вышли из предсказуемого времени, которое называем совком. Да и наследие той идеологии иждивенчества, когда за тебя все решали и кое-что давали, оно сохранилось.
В частности, у героев Елены. Они же по-прежнему живут в том условном совке, когда человек мог умереть с тоски, но бесплатная медицина была.
Была гарантированная чашка риса, как у китайцев. И ты мог подняться на социальном лифте, приехав из ниоткуда в Москву, и поступить в институт. В театре, например, была градация — несколько актерских категорий. Я помню, как в гримерке обсуждали, что трудно жить, 120 рублей — и все. А если ты снимаешься в кино, получаешь заслуженного, то сразу 150, за народного — больше. Но это потолок. Все, дальше некуда ни стремиться, ни двигаться...
Поэтому вы разочаровались в актерской профессии?
Нет, что вы, я и думать не думал, что когда-нибудь у меня появится возможность стать режиссером. Я мечтал быть актером. У меня была крепкая, основательная мечта. Просто в какой-то момент я оказался предоставлен всем ветрам, у меня не было никакой перспективы. Что такое актер, который не занимается своим прямым делом? За десять лет я сыграл два спектакля.
Почему?
Потому что выбирал где, в чем участвовать. У меня от этого уже не оскомина, а изжога была. Я же учился дважды, и оба раза актерскому ремеслу. Сначала в Новосибирске, а потом, после армии, в Москву приехал. В 90-м году я получил диплом ГИТИСа. И мне за эти десять лет успело не то чтобы само дело поднадоесть — я понял, как там все устроено, и выхода нет. К тому же в 90-х годах в театре была деградация полная. Зритель туда не шел, потому что занимался выживанием. А театр вынужденно заискивал перед публикой, делал дурацкие антрепризы, норовя пятую точку поскорее засветить, чтобы посмешить публику. В общем, все превратилось в ширпотреб.
И кем работает молодой человек, профессия которого не востребована и довольно специфична?
Никем. Я три года работал дворником на Никитском бульваре. Мой участок был прямо под домом Андрея Сергеевича Смирнова. Где он раньше жил. А потом я вообще ушел в никуда и иногда снимал рекламу.
Для того чтобы снимать рекламу, надо что-то знать?
В те годы не нужно было ничего. У меня был друг, который окончил к тому моменту операторский факультет ВГИКа. Он уже успешно снимал музыкальное видео, рекламу и т. п. В голодный год я позвонил ему и сказал: выручай. Он ответил так: я тоже человек наемный, заказ тебе не найду, но подскажу, что делать, если сам найдешь. А другой мой друг работал на радио и зашел в рекламный отдел спросить, не хотел бы кто-нибудь из клиентов ролик снять. Это был мебельный салон. Мы за ночь написали три или пять сценариев — ажиотаж, знаете ли, заказчик появился. Один им понравился. Про Александра Македонского, там была фраза: зачем же стулья ломать?
Я даже его помню, кажется.
Он же где-то крутился. Я почему-то был уверен, что знаю, как надо снимать. Наверное, потому что с 89-го года, как только появился Музей кино, начал туда ходить. Технологию саму я не знал, конечно, но что в конечном итоге должно получиться, представлял. До сих пор уверен, что технологии, азбучные истины, «восьмерку», например, простые законы монтажа преподать можно за две-три недели. Все остальное, на что уходят годы во ВГИКе, — это беседы с мастером, чаще всего байки про жизнь, как студенты жалуются. Нужно просто много снимать самому. И все. Художником, поэтом сделать невозможно. Ни один мастер тебя не научит никогда. Он может только угадать в тебе эту искру, взять к себе в мастерскую, так у Михаила Ромма на одном курсе целая плеяда всего высшего света нашего кино училась — от Шукшина до Тарковского. Но пять лет учиться ни к чему, по-моему.
Когда вы влюбились в кино?
Ведь правда, я влюбился по уши, что называется, пропал в нем. Это было на втором курсе ГИТИСа, когда я увидел Приключение Антониони. Я услышал впервые его имя. Фильм показывали в актовом зале ВГИКа, куда я контрабандой попадал через того же друга-оператора. И вышел оглушенный, ошалелый совершенно. Я вдруг понял для себя, что кино — это не просто рассказ историй, что язык кино —это не просто передача каких-то вербальных смыслов. Я увидел вещь, которая меня сразила необыкновенным ощущением чуда — того, что кино, оказывается, может транслировать нечто тонкое, незримое и не передаваемое никаким другим способом. После просмотра ко мне подходит друг такой бодренький: ну что, пошли? И видит, что меня накрыло.
Вы раньше не видели, скажем, Тарковского?
Видел. Еще в Новосибирске, там была ретроспектива Тарковского. Это 82-й год. Совсем недавно вышел Сталкер. Я каждый вечер ходил, потому что учился в театральном училище, и, слава богу, у нас там были ребята, которые мне подсказывали, что читать, куда идти. Они были старше меня. Я же поступил после 9-го класса, в 16 лет, а им было по 25. Да, я видел не только Тарковского, но и Бергмана. Но все же чудо произошло на Приключении. Может, я просто созрел к тому моменту для понимания таких вещей.
Я не просто так спросила. У нас как появляется серьезный режиссер, так его сразу вторым Тарковским называют.
Это от инертности мышления и желания непременно куда-нибудь пристроить — на какую-нибудь полочку. Потому что тогда режиссер каталогизирован и понятно, где находится. А другая причина: как можно заниматься кино, всерьез о нем думать, снимать его и не чувствовать на себе влияния Тарковского? Мне, безусловно, может только польстить сравнение с ним. Я даже помыслить не мог, что это возможно, когда с первого же фильма тебя ставят в один ряд с человеком, которого ты сам признаешь как величайшего режиссера не только в России — в мире. Лестно, конечно, но неприятно. Потому что хочется быть самим собой. Кстати, о Приключении. В одной из книг о Тарковском есть репринт странички, на которой он по просьбе какого-то журнала назвал лучшие фильмы всех времен. Там были, естественно, Назарин, Дневник сельского священника, Расемон или Семь самураев, кажется. И Приключение Антониони, но оно вычеркнуто. Мне кажется, он его зачеркнул, чтобы не акцентировать свою родословную, свое происхождение.
Сегодня в обиходе другой монтажный ритм — быстрый, резкий. Как делают модные корейцы, к примеру.
Пусть делают. Для меня это не органично. Помню, обратил внимание, когда на какой-то приз в категории «Лучший монтаж» рассматривался фильм, где было шесть тысяч склеек. А Зеркало Тарковского, по-моему, из двухсот планов состоит. Это совершенно разный тип мышления. Вот я вижу кулак, быстрая склейка, лицо, удар, вот враг уже повержен, а вот ликующий герой. И все это уложилось в семь секунд. То есть мне предлагают пиктограммы реальности. Очень внятно, как дорожные знаки. А кино, которое погружает в текучий ритм рассказа, оно точно больше, шире и глубже, чем такая знаковая система. Молодое поколение, которое ходит в кинотеатры и которому от 14 до 25 лет, еще не знает жизни. Ему нужно соотнести себя с этими знаками реальности: опасно — безопасно, добро — зло, победа — поражение и обязательно хеппи-энд. Но мне это не интересно.
Это еще и знак теперешнего ритма жизни. Каждый хочет сэкономить время, быстрее понять, куда тебя ведет разговор или фильм.
Да, сейчас какое-то остервенение во всем. Отсюда недоверие друг к другу, поиск подвоха, ирония, стеб над самым святым. Поэтому людям нужна отдушина. Пришел, сел в зал и...
Заснул?
И спокойно посмотрел, как ворона влетает в кадр. Этот начальный план Елены длился три минуты. Я его в течение двух месяцев монтажа смотрел и откусывал, откусывал. Теперь он длится 1 минуту 20 секунд.
Все равно по нашим временам он...
Длинен, длинен. Знаю. И статичен. А ведь там много событий внутри происходит — солнце встает. Следующие планы, где пустые комнаты, тоже кажутся длинными. На самом деле там 14, 12 секунд.
До чего мы дожили, а? Если в кино 12 секунд ничего не происходит, то это катастрофа.
А я бы еще дольше тянул. Потому что я наслаждаюсь ощущением созерцания — когда можно долго смотреть на предмет или на человека. Для меня главный герой фильма — киноязык, остальное — персонажи. Ну и, конечно, главная героиня — идея.
Ирина Любарская
"ИТОГИ"
www.itogi.ru