Обывателю здесь делать нечего
05.10.2007
Ваш фильм сейчас выходит в прокат, и теоретически мог бы стать претендентом на "Оскар". Вам хотелось бы его получить?
Я припасу это желание на потом. Иначе больше уж нечего будет желать. А если серьезно, то вся эта беготня за регалиями – отравляющий момент.
Но они вам все-таки помогли.
У кино некоммерческого, пожалуй, самая прямая дорога к зрителю – это путь через фестиваль. И, конечно же, если твой фильм попадает в программу престижного фестиваля, это большая удача и даже подспорье в поиске финансирования для следующего проекта. Со стороны кажется, что все это гонка за призами? Не понимаю, почему складывается такое впечатление. Никакой гонки нет. Я не понимаю, как можно поставить перед собой цель – попасть в Венецию или в Канн? Поймите, это невозможно осуществить. Вы просто делаете фильм. И если вдруг он там кому-то показался выдающимся, его просто берут и ставят в программу. Мне вот еще про Возвращение говорили, мол, вы сделали фильм фестивальный. Но никто не может подкрепить свои слова какими-то аргументами.
Я бы сказал, что фестивальными называют картины, которые держат зрителя на дистанции и заставляют проводить некоторую внутреннюю работу. На фестивалях люди готовы эту работу делать. А обычная публика нет. Оба ваших фильма не кажутся распахнутыми навстречу зрителю.
Нельзя поставить перед собой задачу – сделать закрытый фильм. Я просто делаю так, как считаю нужным. Я люблю именно такое кино. Я выбираю именно его. Я знаю, кого смотреть, за кем следить, чего и от кого ждать. Скажем, мне не нужно анонсов нового фильма братьев Дарденн, я просто пойду его смотреть. Что же касается необходимости внутренней работы, то мне кажется, в этом и есть подлинное удовольствие – не быть растением, а быть человеком, с необходимостью проводить какую-то внутреннюю работу.
А у публики уже есть представление, что ждать от вас?
Не знаю, надо у зрителей спросить. Думаю, какая-то линия есть. Движение наметилось. Второй шаг – это уже походка. Зритель, который выбрал Возвращение, и в новой картине найдет для себя пищу.
Вот вам в Канне аплодировали. У вас было ощущение, что хлопают тому, что вы вкладывали в фильм или чему-то своему, расшифровали его по-своему? У вас ведь фильмы шифрованные, не очевидные для понимания.
Скорее не шифрованные, а герметичные. Именно для того, чтобы совершать усилие, ту самую внутреннюю работу. Чтобы инструментом сообщения был не слоган, а вещь более тонкая. А тонкое – непременно требует вглядывания. Если вглядываешься, значит там есть какая-то тайна. Тайну можно разгадать. Не все же смотреть на то, что на поверхности.
Оказавшись в центре европейского внимания, бывая на фестивалях, у вас появилось ощущение, что от русского кино и от вас, в частности, ждут чего-то конкретного?
Нет, этот вопрос я уже устал слышать. Это дурацкий вопрос. На него у меня нет ответа. Как можно понять, чего от нас ждут? Может быть, те, кто задают этот вопрос вместе с вами, знают что-то такое, чего не знаю я? Но, ей богу, я не понимаю, о чем речь.
О конъюнктуре.
Ну, значит, вопрос не по адресу. Я не занимаюсь конъюнктурой. Если вы этого не заметили, посмотрев оба моих фильма, если вы считаете иначе, попробуйте обосновать.
Ну, например, вам не кажется, что от русского режиссера ждут определенного типа кино? Скажем, есть старый стереотип, что русская культура – это что-то высокодуховное, психологические проблемы, душевные метания, самокопание и пр.
Вы понимаете, о чем мои фильмы? Вас они трогают?
Не уверен. Первый тронул больше, чем второй.
Оставил холодным? Ну, так нам не о чем говорить с вами. Потому что мы с вами из разных кинозалов. По-вашему, если вы не понимаете, если вас не трогает, то это значит, что не прав именно я. Поверьте, есть люди, которых это по-настоящему трогает. Почему вы не пробуете разобраться в себе, а пытаетесь разобраться во мне. Вы не пытаетесь понять фильм, вы пытаетесь вывести меня на "чистую воду". В моем фильме нет никакого конъюнктурного движения. Я чужд этого просто по своей природе. Вот только почему я должен доказывать это кому бы то ни было, убей – не пойму.
В первом и особенно во втором фильме вы создаете странное пространство не бытовое, а скорее бытийное. И оно явно не русское по фактуре: дома, ландшафт, машины. Люди себя ведут не по-русски. При этом ваш мир убедителен и очень детально проработан. Даже в выборе машин есть какая-то значительность.
Ничто не должно быть случайным. Случайность – это халтура. Вот вы не знаете, как у нас сегодня осуществляется кинопроизводство. Как правило, это очень жесткие сроки. Подготовительный период чаще всего столь короткий, что люди не успевают разработать вещественный мир, создать его. У нас была такая возможность. К счастью.
Почему этот вещественный мир так оторван от реальности?
Послушайте, от какой реальности? О чем вы говорите? Если вы что-то создаете, то можете позволить себе сделать это так, как вы хотите. Вы творите некую новую реальность, фильм – это же новый мир. Вы создаете некий сон. Вопрос – почему так, а не иначе – некорректен по отношению к режиссеру. Ответ мог бы быть грубым – да, потому. Это вообще не существо дела. Есть внутренняя логика, которая подчиняется своему собственному закону. Разъять его невозможно. Я решил, что это будет так. Что это пространство будет именно таким: "где-то, когда-то". По первоисточнику (рассказ Уильяма Сарояна Смешное дело – прим.ред.) это были виноградники в Калифорнии, где-то середина прошлого века до войны или после, я точно не помню. С самого начала было понятно, что здесь не должно быть игры в ретро. Никаких сюртуков и паровозов, а что-то близкое к нам. Это должна быть современная история, но, с другой стороны, современность ее должна быть как бы условной. И действительно об этом времени можно с одинаковым успехом сказать, что это 70-е, или 80-е, и даже 90-е.
Мне показалось, что этот фильм вообще вне времени.
Замечательно. Значит, мы справились с задачей. Такая была цель. Мы уходили из Калифорнии, а куда? На восточное побережье, в Европу, Россию? Сароян же армянин. И кстати, главные герои иногда говорят у него по-армянски. Я думал до последнего момента, что эти реплики останутся. Братья Алекс и Марк при мальчике говорят на непонятном для него языке, и в этом была интересная игра. Но армянский – это сужение пространства, географии, всего. Пришла идея, умозрительно казавшаяся прекрасной, что они будут говорить на каком-нибудь из мертвых языков. Это должен был быть реконструированный праязык индоевропейской группы. Эстетически эта идея мне нравилась. Но это была бы еще одна, как вы говорите, шифровка, и это вызывало бы еще больше вопросов. У вас в том числе. И я от нее отказался. Ясно было, что персонажи будут говорить по-русски. Но русский язык здесь существует только в том смысле, что какой-то язык у персонажей должен же быть. Пойти до конца в стирании границ временных, пространственных и вообще каких бы то ни было невозможно. Рано или поздно ты упираешься во что-то, что должно быть укоренено на земле.
Например, в архитектуру, которая у вас тоже особенная.
Все архитектурные сооружения тоже долго придумывались. Смотрели живопись. Натолкнулись на американца Эндрю Уайта. У него нашли один постоянный мотив – мельничный дом среди холмов. Он эту мельницу писал всю свою жизнь. И наш дом в архитектурном и цветовом решении во многом был вдохновлен этим прекрасным художником. Когда мы строили церковь, мы старались бежать от конфессиональности по мере сил. Но я понял, что это такая константа... Все можно разрушить – пространство, время. Можно создать условный мир. Притом, он будет абсолютно достоверный, реальный, живой. Ткань есть, и она сведена из разных мест, но дышит единым духом. Но вот церковь – это самое сложное: она сразу создает ненарушимую константу. Уйти никуда невозможно. Единственное, чего удалось избежать – явной отсылки к православию.
Но, конечно, не к христианству в целом. У вас ведь есть в одном эпизоде важная евангельская цитата, которая этот христианский контекст усиливает и заставляет смотреть фильм как, ну если не религиозный, то очень опирающийся на христианскую мораль.
Я вижу, вы с осторожностью говорите, что этот фильм религиозный. Давайте я вам прямо скажу: безусловно, его корни в религиозной мифологии.
А вам не кажется, что вы слишком возвышаете человеческие страсти, делая о них кино с такими глубокими религиозными корнями? Ведь вся эта история в первом приближении – семейный конфликт, который странным образом развивается. И если применять к нему бытовую логику, то история выходит совершенно непонятная...
Но к ней и нельзя применять бытовую логику. От этого ключа надо сразу отказаться. Разве может бытовая логика оправдать Авраама, когда он приносит своего сына в жертву? Знаете, что говорит Кьеркегор об этом сюжете: если Бога нет, то Авраам погиб, Авраам безумец. Этот человек и его поступок никак не вписываются в бытовую логику. Это же искусство, укол, ранение. Вам делают инъекцию. Искусство занимается не только бытовыми семейными разборками. Попробуйте оправдать Медею, которая задушила своих детей. Некоторых женщин уже возмутило Изгнание. И я жду новых обвинений.
Из бытовой логики не просто выскочить. Все равно есть ощущение, что ваши герои – нормальные современные люди, но вы говорите, что дело сложнее, что через них проходит миф, и они это чувствуют.
Обывателю с бытовым ключом здесь делать нечего. Если осмысливать фильм с таких позиций, то ничего не получится.
Алексей Медведев
Журнал "Ваш досуг"
vashdosug.ru